— Я не буду оправдываться, — сказал он, — но меня, кажется, ни в чем и не обвиняют. — Он сверкнул умными карими глазами. — Не обвиняют, а только советуют поговорить с товарищами… Искренне признателен тебе, Юля. Я отнюдь не иронизирую, нет. Действительно, в таких делах надо совещаться. Я и совещался… например, со своим отцом. Он мне, наверное, и привил такую хорошую, настоящую любовь к профессии сталевара…

Тотчас кто-то из комсомольцев крикнул:

— Ты думаешь, что сразу станешь сталеваром?

— Нет, отнюдь не думаю так, — ответил Перегуда. — Сначала, наверное, буду только учиться на подручного… Или буду разливать сталь в формы. Но мне хочется пройти весь путь рабочего возле печи — от самого начала, собственными руками варить сталь. Так, как Макар Мазай, хотя ему было труднее. Я этот путь пройду быстрее, у меня будет среднее образование. И думаю, что уже с первого года работы в цехе принесу заводу немалую пользу.

Марийка председательствовала на диспуте. Она, как и Юля, не разделяла мнения Виктора идти после школы работать на завод и так же, как и Юля, ждала, когда он попросит слова. Ей очень хотелось, чтобы Виктор убедил ее в целесообразности своего решения.

Тем не менее его выступление разочаровало Марийку. Она понимала его страсть, увлечение. Но все-таки выходило как-то слишком по-мальчишески. Это все равно, как если бы пятиклассник сказал: «Не хочу оканчивать школу, я горю желанием сейчас же стать исследователем Арктики». Чего-то очень важного не сказал в своей речи Виктор, а чего — Марийка еще не знала, и ей было ужасно досадно и на Виктора, и на себя.

Она пришла на диспут, подготовившись, у нее были свои мысли о выборе профессии. Но заявление Виктора все спутало. Марийка считала, что Перегуда должен учиться дальше, чтобы прийти на завод, к печи, где варится сталь, по-настоящему вооруженным знаниями. И вместе с тем трогало его страстное желание уже сегодня стать рабочим на заводе.

Выступления закончились, и Марийка встала за столом спокойная, уверенная, с чуть заметной улыбкой. Пришло время подбить итоги и сказать что-то свое, собственно, что весь вечер мучило Марийку.

— О Викторе Перегуде, — сказала она, — сегодня вспоминало много выступающих. Кое-кто даже с сожалением говорил — пропал, мол, парень. Но я знаю, кое-кто и поддерживает решение Перегуды, и почему-то никто из этих учеников не выступил. А жаль! Ну, тогда за них скажу я, так как тоже разделяю мнение Виктора Перегуды…

В зале что-то словно сдвинулось с места. Пронесся шелест. Марийка ощутила необыкновенный подъем, словно взмыла на крыльях, необыкновенную радость от того, что сейчас скажет. Все лица словно на миг перепутались, и выразительно видела она только лицо Виктора.

— Кое-кто напрасно здесь уговаривал Перегуду одуматься, — говорила она. — А ничего плохого в том нет, что Перегуда пойдет работать на завод рабочим. Наши времена такие, что он обязательно станет, в конце концов, и командиром — мастером, инженером. Пусть идет своим собственным путем! Это — его воля, его право. На заводе никто не лишит его права учиться! Никто! Ни комсомол, ни партия, ни народ! Сотни тысяч наших рабочих учатся в вечерних школах, на заочных отделениях университетов, учатся без отрыва от производства. Кто же даст право Перегуде, рабочему со средним образованием, не учиться дальше?

Марийка увидела, как Виктор вдруг во весь рост встал со своего места и крикнул:

— Правильно! Правильно!

И так, не садясь, он зааплодировал. Вслед за ним весь зал громыхнул аплодисментами.

И кто знает, почему Мариино внимание неожиданно остановилось на Нине Коробейник. Нина сидела во втором ряду, опустив глаза. Она одна не аплодировала.

Марийка не могла привыкнуть к тому, что вот уже столько времени возвращается домой в удивительно притихшую квартиру.

Ключ в двери щелкал сухо, как выстрел. Без матери комнаты казались пустыми и пасмурными. Девушка скорее включала свет, только и свет не мог развеять одинокости квартиры.

Но сегодня, возвратившись с диспута, Марийка ощутила, что в комнатах словно кто-то есть. Это было странное сильное чувство. Ведь дверь закрыта, и за ней никого не может быть.

Марийка остановилась в прихожей, прислушиваясь к однообразному и, как ей показалось, мелодичному звуку.

Сразу же догадалась, что это поет обычный сверчок. Откуда он взялся? Девушка слушала его песни с грустной улыбкой. В том доме, в селе, где она когда-то жила с матерью, тоже вечерами так играл на скрипке сверчок, и мать говорила, что его убаюкивающую музыку надо прописывать больным, как снотворное.

Марийка прошла в комнату и села возле материной кровати. Долго сидела в темноте. На полу лежали квадраты бледного света. Иногда они словно шевелились и подползали ближе к ногам. Все мысли были о матери. Сердце сжимало отчаяние. На людях было легче, а сейчас, в одиночестве, не под силу было таить душевную боль.

Вспомнилось много такого, о чем раньше Марийка совсем бы не думала. Какая-то на первый взгляд мелочь пережитого неожиданно возникала в совсем другом свете и доставляла новую боль.

Мамочка, помнишь, как ты купила мне новые туфли? Я только для видимости попробовала протестовать, а туфли все же взяла, хотя мои были еще вполне приличные. А ты сама продолжала ходить в своих плохоньких и истоптанных. Украдкой от меня ты зашла к сапожнику и попросила их залатать. Ты не хотела, чтобы я даже знала, что ты ходишь в латаной обуви…

А разве не было так, что ты отдавала мне свой ужин, а сама оставалась голодной? Ты с беззаботной улыбкой уверяла, что уже поужинала. И я, зная, что это неправда, все же брала от тебя то, что ты давала мне, и считала, что так и должно быть…

Однажды ты пришла домой поздно вечером, крайне уставшая, а я собиралась к подружке и не захотела даже подогреть тебе обед… Сколько раз бывало, что я резко, нервно отвечала на какой-то твой вопрос, говорила тебе грубости.

Мама, если бы можно было вернуть пережитые с тобой дни! Я была бы совсем другой, мамочка!

Но вернуть прошлое нельзя, и внутренний голос говорил Марийке, что, возможно, она уже не увидит своей матери никогда.

Давно не было в квартире такой тишины. Скоро и сверчок прислушался, запел в последний раз и затих.

Мечик Гайдай продолжал ухаживать за Лидией. Все заметили, что он на каждой перемене старался быть рядом с нею, что-то нашептывал ей. Сначала Лида отмахивалась, но со временем видели как-то Мечика и Лиду вдвоем в кино.

Однажды Гайдай гоголем вошел в класс и весело заявил:

— Довожу до сведения уважаемых десятиклассников, что рыбка клюнула! Еще несколько дней — и я смогу совсем вытянуть ее на бережок!

— Ты это о чем? — спросил Виктор Перегуда, вдруг припомнив прошлые бахвальства Мечика.

— Как рыбку звать? «Вобла»! Скоро я смогу продемонстрировать «воблу» в состоянии влюбленности. Думаю, что будет интересно.

Виктор нахмурился:

— А я думаю, что это будет позор!

Подошла Марийка.

— Мечик! Ты что? Ведь это — подлость! Разве ты способен на такое?

— Это естественно, — сказал Мечик, — что ты защищаешь девушку. Ведь ты сама принадлежишь к девичьей армии.

— Причем здесь девушка или парень! — вмешалась Софа Базилевская. — Ты обижаешь нашу подружку! Да-да, глумишься над лучшими человеческими чувствами!

— Имей в виду, — сказал Виктор, — Лида — член нашего коллектива. И мы тебе не позволим смеяться над ней. Ты хочешь принизить, растоптать чувства одноклассницы, своей соученицы! Ты вообще уважаешь кого-нибудь из своих товарищей?

Мечик с притворно комичным видом схватился за голову.

— Ой, ой, — воскликнул он, — сколько шишек посыпалось на бедного Макара! Ты говорил, как Виктор или как секретарь бюро? Разреши же напомнить, что, насколько я понимаю в астрономии, за меня тоже боролись. Мариечка, и ты же тогда приходила ко мне домой, и даже дружбу предлагала. Помнишь? Видишь, как ты ошиблась! Такому негодяю — свою чистую, девичью дружбу!