Твердил про себя, твердил; «Скоро последняя сдача», — виновато, потому что в глубине души он ни на что не надеялся. Сказано в обход — «последняя сдача», но ведь не доктором сказано, сам додумался. Зато слишком многие вещи назвал своими именами; тут не только Микки, Елена, вся эта дрянь с Олби. Сюда много чего вошло; тягомотина с Олби, например, не может длиться вечно. Но тут еще вот что: эта несчастная «последняя сдача» положит конец тщетной борьбе с тем, чему он не имеет права сопротивляться. Болезнь, безумие, смерть его заставят-таки признать свою вину. Всеми силами, пуская в ход халатность и безразличие, он выкручивался, увиливал, и до сих пор он не знает, в чем его вина. Ловко устроился, вот и не знает. Хотел все смягчить, все смазать, уйти в кусты. Но чем больше он старается подавить, одолеть, придушить то, что пытается побороть, тем больше оно поднимается, душит, и скоро никаких сил не будет сопротивляться. Да уже нет почти никаких сил.

В среду он вернулся домой чуть ли не в полночь. Еще не отперев дверь, услышал пыхтение холодильника, как бы тужившегося поддержать заряд энергии в пустоте квартиры. Зажег свет в гостиной, в ванной, там переоделся в пижаму. Открыл аптечку и смотрел бессмысленно, как смотрят, раздумывая, что же собирались искать; на самом деле он ни о чем не думал. Рука потянулась к бритве, не думая, слепыми пальцами он сменил лезвие, сунул бритву обратно в красный бархатный желобок. Босиком прошлепал в гостиную. На бюро лежала бумага; да-да, написать Мэри. Сел, ногами обхватив ножки стула, набросал несколько слов и замер, соображая, что надо писать, о чем не надо писать. Выбор богатый. Что он скучает? Что все стоит жара? Положил перо и, сминая край листа, всей грудью налег на стол. Тупо, неподвижно сидел в тихой комнате, слушал, как на улице хлопают дверцы машин, как урчат моторы. И вдруг длинно, противно зашелся звонок. Чей-то палец нещадно давил на кнопку. Левенталь метнулся к двери, крикнул: «Да?» Снизу его окликнули несколько раз, он ответил: «Кто там?» Свесился через перила, увидел Олби площадкой ниже, отскочил, захлопнул дверь. Тут же ручку повернули, снова повернули, спокойно, потом дернули.

— Да-да, что вам еще? Что надо? — крикнул Левенталь.

Олби постучал, Левенталь распахнул дверь, увидел, как он поднимает руку, чтоб постучать снова.

— В чем дело?

— Мне надо вас видеть.

— Ну так вы меня видите. — И он взялся за дверь, но Олби быстро выдвинул голову вперед с печальным укором, без злобы глядя на Левенталя.

— Несправедливо, — сказал он. — Я-то набираюсь храбрости, чтоб к вам прийти. Чуть не целый день готовился.

— Что-то новенькое состряпали.

Лицо Олби было серьезно. Чертики безумия, плясавшие обычно в улыбке, теперь совершенно отсутствовали.

— Недавно… на той неделе… я кое к чему подошел. Хотел кое-что с вами обсудить.

— Я вашими дискуссиями сыт по горло. Сейчас их просто не выдержу. Уже первый час.

— Да, поздно, знаю, — согласился Олби. — Но нам надо было обмозговать кое-что важное. Мы отвлеклись от темы.

— Это вы отвлеклись, — отрезал Левенталь. — Я и не вовлекался.

— A-а, я вас, кажется, понял. Ну, мало ли что я говорил, я же не переходил на личности. Вы не подумайте…

— Что? Значит, это все была теория, сплошная теория? — сказал Левенталь едко.

— Ну, отчасти. Отчасти я просто шутил, — вымучил из себя Олби. — Закоренелая привычка. Знаю, нехорошо.

— Простите, но я вас не понимаю. Наверно, я и Эмерсона не понимаю. Одно к одному.

— Пожалуйста… — начал Олби уныло.

Площадка затихла под смутными переборками слухового окна, под грязным стеклом.

— Всё вы не так понимаете, — заключил он.

— А как прикажете понимать?

— Вам бы следовало соображать, что я не совсем… — он запнулся, — не совсем владею собой…

От косых теней его бледное плотное лицо растекалось. Круги под глазами Левенталю напомнили пятна на яблоке-падалице.

— …Я чего-то не схватываю. Я не собираюсь оправдываться. Но вы не поверите, как я…

— Ну, в наше время чему только не поверишь. — И Левенталь хохотнул коротко, тускло.

Под печальным взглядом Олби он оборвал свой смех. Тот, вздернув брови, вспахивал пятерней свои белесые грязные патлы, и Левенталь про себя отмечал в этом все то же актерство. Но вдруг он ощутил странную близость Олби — лица, тела, как тогда, в зоопарке, напало, когда почудилось, что вот он стоит вплоть за спиной у Олби, с микроскопической точностью видит все его поры, морщины, малейшие волоски, вдыхает его запах. И вот опять. Он буквально чувствовал на себе этот вес не своего тела, и как его облегает одежда. И лицо, дряблое на щеках, твердое на лбу и на подбородке, стало вдруг непереносимо, до жути отчетливо; и опознающий взгляд, который держал на нем Олби, был точная копия собственного его взгляда. Никакого сомнения. Но он же помнил, что Олби его ненавидит, и эта мысль — хоть смазанная слегка странным ощущением близости, буквально ощущением, — не отпускала его. Грузный, незыблемый, он не двигался, стоя у двери, как не двигался наверху световой люк.

— Вы меня не впустите? — Олби сказал наконец.

— А зачем?

— Мне надо с вами поговорить.

— Я нам уже сказал, поздно.

— Это вам поздно, а мне все равно, который час. Вы мне обещали помочь.

— Я не собираюсь сейчас обсуждать ваше будущее. Уходите.

— Тут не будущее, тут настоящее.

Левенталь почувствовал, что вот-вот он даст слабину. «Неужели я забуду все, что он мне наплел, и как я разозлился, всю эту дрянь, это безобразие?» — спрашивал он себя. Да, действительно, оскорбление было уже не так остро; от собственных угрызений не стало острей. И было душно на лестнице, как в палате у Микки. До безумия хотелось глотнуть свежего воздуха. Глаза у него устали, их жгло, и все остальные чувства теснила, заслоняла духота.

— Настоящее? — он отозвался эхом.

— Ну да, вы можете войти к себе, выключить свет, и на боковую, — сказал Олби. — Вам хорошо. А мне некуда деться. Уже несколько ночей. Меня выперли.

Левенталь молча его разглядывал. Потом посторонился:

— Ладно, заходите.

Пропустил Олби впереди себя в гостиную, показал на стул. А сам подошел к окну, высунул голову и, глядя на красноватую, темную, мутную улицу, длинно, жадно вдохнул. Потом сел на скрипучую постель. Ее уж неделю не застилали, бумаги, картонные загогулины, которые кладут в прачечной под воротнички, валялись по всей комнате. Кладя ногу на ногу, Олби поддернул обвисшую, замызганную штанину. Как-никак джентльмен. И скрестил на коленке пальцы.

— Так, давайте сначала. Что такое, почему вас выгнали? Где вы были — в гостинице, снимали комнату?

— В меблирашке. Хозяин конфисковал мое имущество. Там, конечно, особенно не разживешься. — На секунду в углы рта скользнула улыбка, тут же погасла. — Но тем не менее.

— За неуплату?

— Да.

— И сколько это?

— Понятия не имею, сколько я ему задолжал. Им, верней. Там еще баба. Она его накрутила. Такие Пунты. Немецкая парочка. Толстая старуха беззубая. Племянник портовый грузчик. Он-то как раз ничего. Старуха вонючая виновата. Это все она. Старики, старухи особенно — самые вредные. Им повезло, и пусть все летит ко всем чертям.

— Повезло? О чем вы?

— Жить так долго. Продраться. Выпала долгая жизнь, — сказал Олби. — Преодолели все трудности. Богатые бедным хамят по той же причине. Ветераны новобранцам. И тэ дэ и тэ пэ. Сами знаете…

— Сколько вы им задолжали? Десять долларов, двадцать?.. — не выдержав, перебил Левенталь.

— Скорей сорок — пятьдесят. Честно вам сказать, я сам не знаю. Что-то я им подкидывал время от времени. Не знаю. Но меньше, чем они говорят, это уж точно.

— Они вам что — не сказали?

— Не помню.

— Да ладно вам!

Олби молчал.

— Но может, вы пойдете им заплатите хоть что-нибудь? Если сорок долларов, то такими деньгами я не располагаю, но хоть что-нибудь?..

— Нет уж, спасибо, там все провоняло. Извините, но эта миссис Пунт — не выношу такой неопрятности.