На этот раз не чужие девочки, а Пол. Папка за папкой, во всех возрастах и трансформациях. Его взросление, отворачивающийся гнев. Целеустремленность и поразительный музыкальный дар; пальцы, порхающие по струнам.
Нора, донельзя взволнованная, надолго застыла на краю осознания. И внезапно ее пронзило понимание: все годы, пока Дэвид упорно молчал об их умершей дочери, он изучал ее отсутствие. Пол – и тысячи растущих вместе с ним девочек.
Пол без Фебы.
Нора едва не зарыдала – так страстно ей захотелось поговорить с Дэвидом. Он тоже постоянно тосковал о дочери, которую потерял. Столько фотографий, столько безмолвной, скрытой тоски. Нора еще раз перебрала снимки, разглядывая Пола-мальчика. Вот он ловит бейсбольный мяч, играет на пианино, дурачится под деревом на заднем дворе. Дэвид хранил эти воспоминания, сценки, которых Нора никогда не видела. Она просмотрела все еще раз, и еще, пытаясь представить себя в мире, каким его видел Дэвид.
Прошло два часа. Она проголодалась, но не могла заставить себя оторваться от своего занятия или хотя бы встать с пола. Множество фотографий. Их сын – и бесконечные анонимные девочки и девушки в том же возрасте. Нора всю жизнь, постоянно, чувствовала присутствие своей дочери – тенью за каждой из фотографий, снятых Дэвидом. Феба, потерянная при рождении, все время была где-то рядом. Казалось, за пару секунд до щелчка затвора она встала и вышла из комнаты и там все еще витал ее запах, чувствовалось движение потревоженного ею воздуха. Нора никому не говорила о своих ощущениях, опасаясь показаться сентиментальной и даже сумасшедшей. А сейчас у нее на глазах выступили слезы: ее потрясло, что и Дэвид глубоко страдал из-за смерти дочери. Он искал ее везде, в каждой девочке, в каждой девушке, – искал, но не находил.
Неожиданно в концентрические кольца тишины, окружавшей Нору, проникло отдаленное раскатистое шуршание гравия: к дому подъехал автомобиль. Кто это? Хлопнула дверца, зазвучали шаги, в доме раздался звонок. Она помотала головой, сглотнула, но не встала. Кто бы ни был, пусть уходит и приезжает потом или вообще не приезжает. Нора вытерла слезы. Кому бы она ни понадобилась, подождет. Хотя нет. Сегодня обещал заглянуть оценщик мебели. Нора прижала ладони к щекам и вошла в дом с заднего хода, задержавшись на минуту, чтобы плеснуть в лицо воды и пробежаться по волосам расческой. Звонок раздался еще раз.
– Иду! – Она закрыла воду и пошла открывать.
Мебель была выдвинута на середину комнат и укрыта брезентом: завтра явятся маляры. Нора считала оставшиеся дни, прикидывая, успеет ли сделать все, что нужно. Вспомнила, мимолетно, безмятежные вечера в Шатенеф, где можно было поверить, что ее жизнь отныне раскроется навстречу спокойствию, как цветок навстречу солнцу.
Седая женщина с густыми, очень коротко стриженными волосами показалась Норе смутно знакомой. На ней были практичные, плотные темно-синие брюки и белый хлопковый джемпер с короткими рукавами. С первого же взгляда она производила впечатление человека организованного, рационального, который не тратит времени на чепуху, всегда берет ответственность на себя и добивается нужного результата. Тем не менее женщина молчала. Казалось, она не ожидала встретить здесь Нору и рассматривала ее так пристально, что та невольно скрестила на груди руки, словно пряча влажную от пота футболку и запачканные шорты. Нора посмотрела на другую сторону улицы, затем снова на женщину. Встретилась с ней взглядом, вгляделась в широко поставленные голубые, очень голубые глаза и внезапно все поняла.
У нее перехватило дыхание.
– Каролина? Каролина Джил?
Женщина кивнула и на секунду прикрыла свои голубые глаза, будто подписав с Норой какое-то соглашение. Вот только о чем? Появление этой женщины из далекого, забытого прошлого взволновало ее сердце, вернуло в ту похожую на сон ночь, когда они с Дэвидом ехали в клинику по молчаливым, заваленным снегом улицам, а потом Каролина Джил давала ей наркоз, держала за руку во время схваток и говорила: «Смотрите на меня, на меня, миссис Генри, я здесь, я с вами, все идет хорошо». Ее голубые глаза и крепкое пожатие вплелись в ткань воспоминаний о родах так же глубоко, как абсурдно законопослушная езда Дэвида и первый, похожий на звук флейты, крик Пола.
– Как вы здесь оказались? – спросила Нора. – Дэвид умер год назад.
– Я знаю, – кивнула Каролина. – Знаю, и мне очень жаль. Послушайте, Нора… миссис Генри… мне нужно вам кое-что рассказать, и разговор предстоит трудный. Вы не уделите мне несколько минут? В любое подходящее время. Если сейчас неудобно, я приеду позже.
Она говорила настойчиво и твердо, и Нора, вопреки голосу рассудка, невольно отступила назад и пропустила Каролину Джил в дом. У стены стояли аккуратно запакованные, оклеенные скотчем коробки.
– Прошу прощения за беспорядок. – Нора указала на мебель, сдвинутую в центр комнаты: – Жду маляров и оценщика мебели. Я выхожу замуж, – объяснила она, – и переезжаю.
– В таком случае я рада, что успела вас поймать.
Зачем? Нора недоумевала, но, повинуясь требованиям гостеприимства, пригласила Каролину в кухню – только там можно было нормально сесть. Когда они молча проходили через столовую, Нора вспомнила внезапное исчезновение Каролины и связанный с ним скандал. Она дважды обернулась: от странного визита ей сделалось не по себе. На шее Каролины, на цепочке, висели солнечные очки. Черты ее лица с годами стали резче, нос и подбородок укрупнились. На работе ее наверняка уважают и побаиваются, решила Нора. Такой палец в рот не клади. Однако характер Каролины не имел ничего общего с растущей тревогой Норы. Каролина знала ее другим человеком – молодой, неуверенной в себе женщиной, с такой жизнью и прошлым, в которых особенно нечем гордиться.
Нора бросила в стаканы кубики льда и налила воды, а Каролина села за кухонный столик. Прямо над ее плечом, на доске, висела последняя записка Дэвида. Я починил краны в ванной. С днем рождения. Нора подумала о фотографиях в гараже, обо всем, что еще нужно успеть. Ей рассиживаться некогда.
– У вас тут синешейки, – заметила Каролина, кивнув на разросшийся, одичавший сад.
– Да. Я их много лет приманивала. Надеюсь, те, кто будет здесь жить, не перестанут их кормить.
– Странно, должно быть, переезжать из дома, где прожил столько лет.
– Все меняется. – Нора положила на стол две подставки, опустила на них стаканы и села. – Но вряд ли вы пришли говорить об этом.
– Это верно.
Каролина отпила воды, а затем прижала ладони к столу – чтобы не дрожали руки. Но, когда гостья заговорила, ее голос звучал спокойно.
– Нора… я могу называть вас Нора? Так я всегда о вас думала, все эти годы.
Нора кивнула, по-прежнему ничего не понимая и все больше пугаясь. Когда она сама в последний раз думала о Каролине Джил? Давным-давно, и только в связи с рождением Пола.
– Нора, – Каролина словно прочитала ее мысли, – что вы помните о своих родах?
– А почему вы спрашиваете? – в свою очередь поинтересовалась Нора, невольно отклоняясь назад, словно спасаясь от пристального взгляда Каролины, от подводного омута, в который ее затягивало, от своего страха перед тем, что ей предстоит услышать. – Зачем вы приехали и что это за расспросы?
Каролина ответила не фазу. Веселые голоса синешеек солнечными зайчиками плясали по кухне.
– Простите, – сказала Каролина. – Просто я не знаю, как начать. Но… легкого пути все равно нет, поэтому лучше уж сразу. Нора, когда родились ваши близнецы, Феба и Пол, случилась одна вещь.
– Да, – резко отозвалась Нора, вспоминая тоску, преследовавшую ее после родов, – тоску и радость, сплетенные воедино, и длинную трудную дорогу к сегодняшнему спокойствию.
– Моя дочь умерла, – горько бросила она. – Вот что случилось.
– Феба не умерла, – ровным голосом произнесла Каролина, глядя прямо на Нору, и та сразу перенеслась в то давнее мгновение, когда только за этот взгляд и можно было держаться в мире, полном боли. – Феба родилась с синдромом Дауна. Дэвид не сомневался в самом печальном прогнозе и попросил меня отвезти ее в луисвилльский интернат, куда обычно помещали таких детей. В 1964-м это было в порядке вещей. Большинство врачей посоветовали бы то же самое. Но я не смогла ее там оставить, забрала, увезла в Питтсбург и воспитала. Нора, – мягко закончила она, – Феба жива. У нее все очень хорошо.
