– Уверены? Кофе ирландский. Как говорится, со встряской.

– Разве что чуточку позже. – Она поднялась на веранду, провела рукой по красному дереву ящика. – Это и есть камера-обскура?

Он кивнул.

– Взгляните.

Она села в кресло, еще теплое после него, и приникла к глазку. Там было все: длинная полоса пляжа, скопище камней, парус на горизонте. Ветер в кронах казуарин, так похожих на сосны. Все крошечное, очень четкое, помещенное в рамку, но живое, не статичное. Нора, моргнув, подняла глаза и обнаружила, что мир вокруг переменился самым волшебным образом. Цветы на фоне песка, яркие полоски кресла, пара, гуляющая по берегу моря, поражали особой насыщенностью красок и были намного живее, чем она себе представляла.

– О-о, – только и сказала она, снова заглядывая в ящик. – Потрясающе! Такое точное, насыщенное изображение. Видно даже, как ветер колышет деревья.

– Говард засмеялся: Удивительно, да? Я знал, что вам понравится.

Она вспомнила маленького Пола, его ротик, округлявшийся до абсолютно ровного «О», когда он лежал в кроватке и вдруг видел над собой какое-то обыденное чудо. Нора опять приникла к глазку, чтобы потом, оторвав взгляд, еще раз увидеть, как преобразится мир. Даже свет, освободившись от рамок темноты, трепетал, как живой.

– Так красиво, – прошептала она. – Просто нестерпимо.

– Я знаю, – улыбнулся Говард. – Ну, идите. Слейтесь с красотой. Дайте мне нарисовать вас.

Она шагнула на горячий песок, в пекло побережья. Повернулась, встала перед Говардом. Он склонил голову к объективу. Нора следила за его рукой, движущейся по альбомному листу. Ее волосы почти горели – солнце накрыло их своей плоской горячей ладонью, – и она вспомнила, как позировала вчера, и позавчера, и раньше. Сколько раз она, объект и тема снимка, застывала вот так, заперев на замок свои мысли, в надежде вызвать к жизни или сохранить то, чего в действительности не существует?

Так же стояла она и теперь, женщина, превращенная в собственную миниатюрную копию немыслимого совершенства; свет переносил на зеркало самую ее суть. Руки Говарда, с длинными пальцами и аккуратно подстриженными ногтями, рождали ее образ на альбомной странице. Она вспомнила шевеление песка под бедрами, когда лежала перед камерой Дэвида, и то, как Дэвид и Говард обсуждали ее – не женщину из плоти и крови, но изображение, форму. Собственное тело вдруг показалось ей очень хрупким. Она перестала быть деловой женщиной, способной отправить туристов хоть на край света, и превратилась в нечто невесомое, готовое улететь с первым порывом ветра. Она вспомнила руку Говарда, прожигающую сквозь карман ее кожу. Ту самую руку, которая водила сейчас по бумаге, рисовала ее.

Нора взялась за край блузки. Медленно, но без колебаний стянула ее через голову, бросила на песок. Говард, на веранде, замер, но не поднял головы. Мускулы его рук и плеч будто окаменели. Нора расстегнула молнию, шорты скользнули по бедрам, и она перешагнула через них. Впрочем, под шортами на ней был купальник, в котором она столько позировала. Однако на сей раз Нора завела руки за спину и развязала тесемки лифчика. Резким движением стянула плавки, отшвырнула прочь. И выпрямилась, ощущая кожей ласку солнца и ветра.

Говард медленно поднял голову от глазка и остановил на ней неподвижный взгляд.

Норе на миг почудилось, что она нырнула в ночной кошмар, когда, расхаживая во сне по магазину или людному парку, ты вдруг в ужасе понимаешь, что забыл одеться, и сгораешь от стыда. Она потянулась за купальником.

– Не надо, – шепнул Говард. – Вы необыкновенно красивы.

Он поднялся с кресла – осторожно, словно она была птицей, которую легко спугнуть. Нора не шевелилась. Она еще никогда так остро не чувствовала своего тела, и ей казалось, будто она сделана из раскаленного песка, песка на пороге превращения, готового расплавиться и засиять. Говард прошел разделявшие их несколько футов. Это заняло целую вечность, его ноги утопали в горячем песке. Оказавшись наконец рядом, он остановился, не сводя с нее глаз, но и не дотрагиваясь.

– Я никогда не смогу передать, как вы сейчас прекрасны, Нора.

Нора улыбнулась и положила ладонь ему на грудь, ощущая под тонким хлопком теплую плоть, слой мускулов, кости. «Грудина, – вспомнилось ей слово из тех времен, когда она учила названия костей, чтобы лучше понимать Дэвида и его работу. – Рукоятка, мечевидный отросток – действительно похожий на меч. Истинные ребра и ложные, линии соединения». Она уронила руку.

Вместе, молча они направились к маленькому коттеджу. Нора оставила одежду на песке, не беспокоясь о том, что кто-то может заметить. Доски веранды слегка подались под ее ногами. Ткань на камере-обскуре была откинута, и Нора увидела, что Говард набросал контуры пляжа и горизонт, деревья и разбросанные камни: совершенную репродукцию действительности. Он успел нарисовать ее волосы, легкое бесформенное облако, – и все. Там, где она стояла, налисте было пустое место. Ее одежда облетела, как листья, он поднял глаза и обомлел.

Хоть однажды ей самой удалось остановить время.

После солнечного пляжа комната показалась темной. Мир был заключен в рамке окна, как раньше в линзах камеры-обскуры, такой живой и ослепительный, что у Норы заслезились глаза. Она села на край кровати. «Ложись, – сказал он и стащил через голову рубашку. – Хочу на тебя посмотреть». Она вытянулась на спине, он встал над ней и провел взглядом по ее телу. «Останься со мной», – произнес он, а затем совершенно изумил ее, встав на колени и прижавшись небритой щекой к ее животу. С каждым вдохом она чувствовала тяжесть его головы, и его дыхание скользило по ее коже. Она протянула руку, запустила пальцы в его редеющие волосы и потянула вверх, приоткрыв губы для поцелуя.

Позже она удивится, но не своему поступку и не следующим, а тому, что все это происходило на постели Говарда под открытым, незанавешенным окном – как в рамке видоискателя. Дэвид с Полом были далеко в море, ловили рыбу. Но кто угодно другой мог пройти мимо и увидеть ее и Говарда.

Это не остановило ее – ни тогда, ни после. Говард был лихорадкой, всплеском страсти, окном в ее собственные возможности, в то, что она считала свободой. Как ни странно, она обнаружила, что пропасть между ней и Дэвидом не выглядит такой уж бездонной. Она приходила к Говарду снова и снова, даже после того, как Дэвид вскользь заметил, что она слишком много и подолгу гуляет. Даже после того, как, дожидаясь в постели Говарда с джином, подняла с пола его шорты и выудила из кармана фото улыбающейся жены с тремя ребятишками и письмо со словами: «Дорогой, моей маме уже лучше. Мы все по тебе скучаем и любим и ждем твоего возвращения через неделю».

Это случилось днем, когда солнце золотило волны и от песка поднимался жар. Под потолком сумрачной комнаты щелкал вентилятор. Нора держала в руках снимок, глядя на сказочный, ослепительный пейзаж за окном. В реальной жизни фотография непременно причинила бы острую боль, но сейчас Нора ничего не почувствовала. Она сунула карточку обратно и равнодушно бросила шорты на пол. Здесь это не имело значения. Только мечты что-то значили, и горячечный свет. Еще десять дней она продолжала с ним встречаться.

Дэвид взбежал по лестнице, влетел в тихий школьный вестибюль и на секунду остановился, чтобы перевести дыхание и собраться с духом. Он опаздывал на концерт Пола, сильно опаздывал. Он собирался рано уйти с работы, но в последний момент «скорая помощь» привезла пожилых супругов: муж упал с лестницы прямо на жену. У него была сломана нога, у нее – рука; для ноги потребовалась металлическая пластинка и штифты. Дэвид позвонил Норе, услышал в ее голосе плохо скрываемый гнев и сам так рассердился, что ему все стало безразлично, он был даже рад досадить ей. В конце концов, выходя за него, она прекрасно знала, что у него за работа. На бесконечно долгое мгновение между ними повисло молчание, затем он повесил трубку.