Пол кивнул. Его руки дрожали, он сунул их в карманы. Все трое следили, как полицейский оторвал лист от блока, протянул его Дэвиду и размеренным шагом вернулся к столу.

– Я звонил Болендам, – объяснил Дэвид, складывая бумагу и пряча ее в нагрудный карман. – Они отнеслись ко мне с пониманием. Но, Пол, все могло быть гораздо хуже. И не думай, тебе придется сполна расплатиться за починку машины, до единого цента. Так что на какое-то время твоя жизнь станет очень скучной. Никаких приятелей. Никаких развлечений.

Пол, сглотнув, кивнул.

– Но мне нужно репетировать, – сказал он. – Нельзя же бросить квартет.

– Нет, – твердо ответил Дэвид. – Нельзя другое. Нельзя угонять машину соседей и Жить дальше как ни в чем не бывало.

Нора физически ощутила, как ощетинился Пол. «Перестаньте, – мелькнуло у нее в голове, когда она увидела, как ходит мускул на щеке Дэвида. – Прекратите, оба. Хватит».

– Прекрасно, – бросил Пол. – Тогда я не поеду домой. Лучше в тюрьму.

– Что ж, это я могу устроить, – опасно холодным тоном отозвался Дэвид.

– Давай, давай, – сказал Пол, – устраивай. Но знай, что я – музыкант. Хороший. И скорее соглашусь спать на улице, чем откажусь от игры. Черт, да я лучше умру.

Одно мгновение, один удар сердца. Дэвид не ответил. Пол сузил глаза.

– Жалко, моя сестра не знает, как ей повезло, – процедил он.

От этих жестоких слов Нору пронзило горе, острое и жгучее, как осколки льда. Прежде она стояла, затаившись, но сейчас, не успев подумать, что делает, наотмашь ударила сына по щеке. Отросшая щетина ожгла ладонь – не мальчик, но мужчина, – да и сил она не пожалела. Пол отшатнулся, потрясенный. На щеке уже проступала красная отметина.

– Не надо усугублять и без того печальное положение, Пол, – произнес Дэвид. – Не говори того, о чем потом всю жизнь будешь жалеть.

Рука Норы еще горела, кровь шумела в ушах.

– Едем домой, – сказала она. – Там все решим.

– Не знаю. Ночь в тюрьме может пойти ему на пользу.

– Я потеряла одного ребенка, – бросила она, поворачиваясь к мужу, – и не собираюсь терять второго.

Дэвид вздрогнул, как будто тоже получил пощечину. Вентилятор на потолке щелкал, дверь вращалась с ритмичным скрипом.

– Все правильно, – пробормотал Дэвид. – Видно, так и надо. Вам плевать на меня – и правильно. Видит бог, я сожалею. Обо всем. Я предал вас обоих.

Он отвернулся.

– Дэвид? – окликнула Нора, но он упрямо зашагал к выходу.

Нора проводила мужа взглядом: немолодой человек в темном пиджаке, часть толпы. Затем он скрылся из виду. Вентилятор не мог разогнать кислый запах немытых тел, который смешивался с запахами жареной картошки и антисептика.

– Я не хотел… – начал Пол. Нора подняла руку:

– Не надо. Пожалуйста. Ничего больше не говори.

Бри, хладнокровная и собранная, повела их к машине. Они открыли все окна, чтобы выветрился запах пота, и Бри тронулась с места, обвив руль тонкими до прозрачности пальцами. Нора была погружена в мрачные думы, и прошло около получаса, прежде чем она заметила, что они едут уже не по магистрали, а по узким деревенским дорогам. За окнами тянулись начинающие зеленеть поля, качались ветви деревьев с чуть проклюнувшимися почками.

– Куда мы едем? – спросила Нора.

– Навстречу маленькому приключению, – ответила Бри. – Потерпи.

Не в силах видеть руки Бри, костлявые, с набухшими синими венами, Нора посмотрела на Пола в зеркальце заднего вида. Он сидел бледный, мрачный, скрестив руки и устало откинувшись назад. Было очевидно, что он злится и очень страдает. Какая она дура: набросилась на Дэвида, ударила Пола. Окончательно все испортила. Нора встретила в зеркале яростный взгляд сына и вспомнила прикосновение его нежной младенческой ручки к своей щеке, его смех, разносящийся по дому. Совсем другой мальчик. Куда он исчез?

– Какому приключению? – не выдержал Пол.

– Хочу найти Гефсиманский монастырь.

– Он что, где-то здесь? – удивилась Нора. Бри кивнула:

– Вроде бы да. Я всегда хотела его увидеть, а по пути сюда поняла, что мы совсем близко. Вот и подумала – почему нет? День сегодня чудесный.

День и впрямь был чудесный, с ясным небом, бледным у горизонта, радостными, оживающими деревьями. Они ехали по узким дорогам еще минут десять, а потом Бри притормозила у обочины и полезла под сиденье.

– Кажется, я не взяла карту, – сказала она, выпрямляясь.

– Вечно ты ездишь без карты.

Упрек Норы вполне можно было отнести ко всей жизни Бри. А с другой стороны – какая разница? Они с Дэвидом в начале пути обложились всевозможными картами – и куда в результате пришли?

Бри остановилась у двух скромных деревенских домиков с плотно затворенными дверями. Вокруг ни души; на дальних холмах виднелись открытые табачные сараи, выбеленные до серебристого цвета. Наступил посевной сезон. По полям ползли тракторы, оставляя за собой полосы черной вспаханной земли, а следом тянулись люди – сажали ярко-зеленые семена табака. Вниз по дороге, на другом конце поля, в тени старых платанов стояла белоснежная церковка, окруженная цветочным бордюром из фиолетовых анютиных глазок. Рядом – кладбище со старыми покосившимися надгробиями, обнесенное чугунной решеткой. Все это настолько напоминало место, где была похоронена ее дочь, что у Норы перехватило дыхание. В памяти всплыл давний мартовский день: мокрая трава под ногами, низкие давящие облака, молчаливый, отстраненный Дэвид. Прах к праху, земля к земле – и привычный мир пошатнулся под их ногами.

– Давайте зайдем в церковь, – предложила она. – Там наверняка знают.

– Они проехали до конца дороги. Нора и Бри вышли из машины, в своих деловых костюмах чувствуя себя нелепыми горожанками. День был безветренный, почти жаркий. Под желтыми туфлями Бри сочно зеленела трава. Нора положила ладонь на тонкую руку сестры, ощутив мягкую и одновременно хрусткую прохладу льна.

– Испортишь туфли, – предупредила она. Бри посмотрела вниз, кивнула и сбросила туфли.

– Я спрошу в доме пастора, – сказала она. – Дверь открыта.

– Давай, – согласилась Нора. – А мы подождем здесь.

Бри пошла по густой траве прямо в чулках. Желтые туфельки в руке, бледные худые ноги, розовые пятки – она казалась ребенком, беззащитным и трогательным. Норе вспомнилось, как Бри бежала по полю за домом, где прошло их детство, и будто услышала ее смех – звенящий, беззаботный. Выздоравливай, подумала она, глядя вслед Бри. Выздоравливай, сестричка, выздоравливай.

– Пойду погуляю.

Оставив в машине нахохленного сына, Нора по гравиевой дорожке направилась к кладбищу. Чугунная калитка легко открылась, и Нора медленно двинулась между старых, покосившихся надгробий. Как давно она не навещала могилу на ферме Бентли… Нора оглянулась на Пола. Он как раз вышел из машины и стоял, потягиваясь; глаза были скрыты темными очками.

Дверь церкви, выкрашенная в красный цвет, бесшумно отворилась от толчка. Внутри, в прохладном сумраке, алмазным блеском светились оконные витражи: библейские сцены, голуби, огонь. Нора подумала, что по сравнению с тревожным цветовым буйством спальни Сэма здесь, напротив, очень спокойно от ровных, чистых красок, напитавших воздух. Гостевая книга лежала открытой, и Нора расписалась в ней своим текучим почерком, вспомнив бывшую монахиню, которая учила ее каллиграфии. Нора медлила, не уходила. Должно быть, тишина поманила ее по безлюдному центральному проходу, – тишина, удивительное ощущение покоя и пустоты и лучи света из витражных окон, искрившиеся пылью. Нора пошла сквозь этот свет: красный, темно-синий, золотой.

Она скользнула между скамьями, пахнувшими средством для мебели, и села. Внизу лежали синие бархатные подушечки для коленей, немного запылившиеся. Нора подумала о старом диване Бри и неожиданно вспомнила женщин из вечернего кружка, который когда-то посещала, и тот день, когда они пришли к ней с подарками для Пола. Однажды она помогала им убирать в церкви, и они полировали скамьи: садились на тряпки и ездили по длинным гладким сиденьям. «Тут у нас основная тяжесть», – шутили они; веселый смех терялся под сводами. В своем горе Нора отвернулась от них, бросила кружок, но сейчас ей пришло в голову, что ведь и они тоже страдали, теряли любимых, болели, предавали себя и других. Нора не захотела стоять с ними в одном ряду, принимать их сочувствие – и ушла. При этой мысли у нее на глазах выступили слезы. Как глупо, ее горю почти уже двадцать лет. Оно не может вечно бурлить, как вода весной.