– А то!
– Зачем?
– Потому что гад!
Не нужно прожить мои четыреста пятьдесят восемь, чтобы заметить, что на вопрос «зачем» женщины чаще всего отвечают «потому что», а на вопрос «почему» – «для того чтобы». Они не отличают причину от цели. Мне иногда кажется, что ни цели, ни причины в их алогичном мире не существует вовсе, а существует только немотивированный порыв. И как раз вот этот вот порыв заставляет их совершать необдуманные поступки. Совершать во что бы то ни стало. И совершать без оглядки. Неважно, по какой причине. Безразлично, с какой целью. Вывод: порыв – вот настоящее имя всякой женщины, и поэтому лучше их не злить. Хотя бы по пустякам.
Какое-то время мы шли молча. Тропа поначалу тянулась вдоль оврага, по дну которого журчал невидимый, скрытый за густыми зарослями и ночным туманом, ручей. Оттуда, снизу, душевно тянуло сырыми гнилушками, мокрой травой и спелыми мухоморами. Но потом тропа стала все дальше и дальше уходить от оврага, запетляла и потянулась на сопку. Идти стало трудней. Альбина заныла:
– Куда ведешь ты меня, проклятый старик?
– На кудыкину гору, – съехидничал я. – А ты хотела бы на Лысую? Так не время еще. До шабаша – о-го-го еще сколько.
– Сусанин чертов, – проворчала ведьма, а потом ни с того ни с сего гаркнула: – Споткнись!
В тот же миг я зацепился за корягу и полетел на землю.
Ничего я Альбине на это не сказал. Молча поднялся, отряхнул от хвойных иголок джинсы и не выдержал – расхохотался в голос. Мой громкий смех вспугнул дремавшую в кустах ночную птицу, спросонья она недовольно ухнула и взметнулась к вершинам мохнатых сосен. А потом долго-долго пересекала, заваливаясь на левое крыло, огромный диск луны.
– Хорошо смеется тот, кто смеется последним, – ни к селу ни к городу сказала ведьма, проводив птицу взглядом.
– Последнего некому будет рассмешить, – сказал я ей в пику и – вперед, босота! – вновь потопал за ниткой лунного света, что блестела на мокрой траве. Я сам себе напоминал в те минуты Ивана-дурака, лихо шагающего за известным клубком. Все то же самое. Те же версты, звезды и репей, только у меня при себе еще и Яга имелась. Баба вздорная.
Вяло переругиваясь, мы прошли еще километра четыре, прежде чем приметили мерцающий сквозь ветви огонек.
– Дом лесничего? – предположила Альбина.
– Возможно, – пожал я плечами. – А может, охотничья заимка или лыжная база.
Но оказалось ни то, ни другое и ни третье. Мы вышли ни много ни мало к пионерскому лагерю – во всяком случае, так утверждала табличка на входе. Там прямо так и было выведено местами облупившейся голубой краской: «Пионерский лагерь «Юный авиатор». Поскольку всегда считал себя в некотором смысле авиатором, я счел это название за добрый знак.
Честно говоря, трудно было угадать в представших нашему взору строениях детский лагерь, ибо царила вокруг мерзость запустения. Бросалось в глаза, что доски трехметрового забора черны, что на двух из трех гаражных боксах отсутствуют створки ворот, что крыша пищеблока наполовину разобрана, что окна и двери отрядных бараков заколочены горбылем, а флагшток на центральной линейке загнут в букву «Г», отчего похож на виселицу. Полный и окончательный аут. Как говорится, райком закрыт, все ушли на фондовую биржу. Только возле административного корпуса – о чудо! – горел одинокий фонарь. Под фонарем в круге тусклого света стоял темно-фиолетовый «лексус». Я не поверил своим глазам. Стянул очки, протер глаза. Да, точно – «лексус».
Не знаю, что меня больше удивило – «лексус» посреди тайги или то обстоятельство, что силовой кабель не сдан на пункт приема лома и запитан. Пожалуй, последнее больше.
– Стой где стоишь, – приказал я Альбине и, оставив ее на крыльце бывшей столовой под жестяным плакатом «Хлеба к обеду в меру бери, хлеб – драгоценность, им не сори», пошел в разведку.
– Иди, зверь, – кинула мне ведьма в спину. – Иди, но учти – я чую кровь.
Ломиться с парадного входа я не стал, решил посмотреть, что тут к чему, не обнаруживая себя. Осторожничал по двум причинам. Во-первых, «лексус» на территорий заброшенного пионерского лагеря выглядел по меньшей мере дико. А во-вторых, напрягли последние слова ведьмы. Поэтому так.
Подошел к зданию с тыла: обогнул деревянный клозет «для персонала» и прокрался вдоль забора. Все пространство между забором и стеной корпуса заросло багульником, кусты были плотными, но я пробился. Свет горел только в одном из шести окон, туда и заглянул.
Штора за окном была сдвинута на одну сторону и не мешала видеть, что в разгромленном мародерами кабинете то ли начальника лагеря, то ли старшего пионервожатого находятся четверо: трое реальных пацанов быковатого вида в черных кожанках и разбитная долговязая девица в белом джинсовом костюме.
Двое парней и девица сидели за столом и азартно резались в карты. Шестерки, дамы и тузы так и летали с трех сторон на бронированный чемоданчик, лежащий посреди стола. Помимо того на столе лежали стволы. Ровно три ствола. По одному на брата. С учетом того, конечно, что один брат был сестрой.
Еще один чисто конкретный пацан, самый здоровый из всех, сидел на табурете почти у самого окна. Если бы не было между нами грязного стекла, составленного из двух половинок, я, пожалуй, смог бы дотянуться и отвесить фофану с прицепом по бритому, переходящему в толстые складки затылку.
Сдвинувшись чуть в сторону и встав на выступ цоколя, я обнаружил, что здоровяк смотрит кино с экрана портативного DVD-проигрывателя. Фильм я узнал. Причем сразу. У парня оказался неплохой вкус, смотрел он «Затойчи» Такеши Китано. Как раз шел эпизод первой встречи ронина и Слепого Ичи. Это там, где они такие стоят в кабаке напротив друг друга и ронин говорит: «Я вижу, ты непрост», а Ичи отвечает: «И от тебя кровью пахнет». Правильный фильм. Я семь раз смотрел. Может быть, поэтому с теплотой подумал о культурно-эстетических предпочтениях этого неизвестного мне братка. Так прямо и подумал: «Зачет». И решил, что смогу с ним договориться. Рыбак рыбака чует издалека и, если что, завсегда поможет на червяка плюнуть. Даже если один рыбак Робин Гуд по жизни, а другой дракон по рождению – все равно. Разве правильные мужчины обращают внимание на такие пустяки? Нет, конечно. Кто без недостатков?