Она проснулась первой. Откинула простыню и в немощном утреннем свете стала рассматривать свое голое тело. Кэт верила в чудодейственную силу любви, и каждый раз после ночных безумств пыталась удостовериться в своей еще более увеличившейся прелести. Она осталась довольна осмотром: ноги матово блестели длинной бесконечностью, живот дразнил упругостью, а грудь... вообще-то, могла бы быть и побольше, но, слава Богу, он не любит излишеств. Она скосила глаза: Сытов спал.

– Ни-ки-та! – шепотом позвала Кэт. Нет, это смешно – будить шепотом Сытова.

Она улыбнулась. Какая у него белая кожа! А может, то, чем она мучилась двадцать лет – это счастье? Может, не согреши ее неведомая московская мамаша с таким же неведомым мавром, была бы она не шоколадной Кэт, а рыжей веснушчатой Катькой. И суперменистый Сытов, пресыщенный женским вниманием, преуспевающий и холодный, не обалдел бы тогда на улице Горького от ее кофейной загадочности и не поплелся бы за ней, как завороженный. Она дотронулась до его светлых, почти белых волос.

Утро набирало силу. Стали видны бревенчатые стены избы и грубая мебель. В углу белела печка, которая, когда ее топили, превращалась в преисподнюю, и Кэт хохотала, подбрасывая дрова, чувствуя себя черным чертом-палачом. Господи, как хорошо! Они одни, наконец, и вместе. А еще вчера их душила Москва.

Сытов позвонил ей на работу, в детский сад. Когда Даша, тоже нянечка, крикнула: «Кать, тебя!» – она испугалась. Он никогда не звонил на работу, только в общежитие.

– Ты? – выдохнула она, потому что звонить ей кроме него было некому во всем белом свете.

– Бэби, – загудел его бас, от которого у нее подгибались привычно колени и начинало ныть в животе, – у меня маленькая неприятность, которая для нас может обернуться большой приятностью. Умерла моя грэндмазе, неродная.

– Кто умер? – задрожала Кэт голосом.

– Баба Шура, бэби! Короче, хоронить некому. Через час жду тебя на нашем месте. Три часа езды, небольшая формальность с погребением и вечный рай в избушке на курьих ножках. У меня отпуск на три дня. Ферштейн?

– Ага! – Кэт положила трубку и заплакала. Она всегда немного плакала, если кто-то умирал. Вот жила в избушке баба Шура, брэнд... нет, мэндвазе, и вчера умерла. А хоронить некому, кроме неродного Сытова. Если Кэт умрет, ее тоже будет некому хоронить, кроме Сытова. Сытов скажет: «Моя бэби умерла», а плакать он не умеет.

Ей дали отпуск на три дня, хотя заведующая, когда Кэт сказала: «Баба Шура умерла», и пояснила, что это ее неродная бабушка, посмотрела на нее так, будто у Кэт выросли не просто рога, а рога замысловатой формы. Если бы эта толстая тетя не была здесь самой главной, Кэт показала бы ей язык. Пусть убедилась бы, что в отличие от кожи, он у нее такой же, как у людей, у которых есть бабушки.

А потом была дорога, несущаяся им навстречу с такой скоростью, что Кэт визжала, закрывала глаза, затихала, но потом открывала и снова визжала. Сытов водил так, что на неровностях они взлетали и летели еще долго под визг шоколадной бэби.

Баба Шура лежала в маленьком, будто детском, гробике – своем последнем пристанище, которое показывало, как мало ей нужно было при жизни, а в смерти еще меньше. Кэт поливала ее горячими слезами, пока Сытов не накрыл гроб крышкой и не стал заколачивать. Ветер обжигал холодной влагой лицо и раздувал полы ее плаща, когда последняя порция земли прикрыла маленькую могилку, и Сытов стал распрямлять свою могучую спину. Кэт темнела ногами в осеннем месиве непогоды.

– Ноги, Кэт, твои ноги, – он пополз губами от колена выше, ее плащ закрыл его с головой. Кэт мгновенно налилась жгучим желанием, знакомо запламенела изнутри и стала расплавляться в осеннюю грязь.

Перед глазами поплыл могильный крест.

– Нет, Сытов! Нет! – истошно заорала она, извернулась в грязи и побежала к машине. Никита, отряхивая на ходу джинсы, поплелся за ней.

Избушка-развалюшка принадлежала теперь Сытову. Она стояла на отшибе поселка, как будто нечаянно оброненная. Никита смеялся над таким нежданным наследством, ходил вокруг нее и кричал:

– Смотри, бэби, сейчас я ее уроню! – Сильным круглым плечом он толкнул избушку. Кэт захохотала, закинув стрижено-кудрявую голову. Он подбежал, поймал ее хохочущий рот губами и потащил в дом. Кэт забилась специально, она любила, когда он ломал ее тонкое тело, она зверела, кусалась, рычала, смеялась и взметалась в конвульсиях бесчисленно, пока Сытов – здоровый, сильный, огромный Сытов – не отваливался в полном бессилии, тяжело переводя дух, и не умирал на час как мужчина. Кэт не понимала, как можно устать от любви. И сейчас, в час мертвого Сытова, она чертом понеслась за дровами, потому что огонь в печке погас, Сытов умер, а ее темное тело не хотело остывать.

– Ни-ки-та! – позвала она снова, навалившись на него. Никита просыпался долго и тяжело: мычал, мотал головой. Кэт зацеловывала его, пока он не открыл глаза и не сел.

– Ну и уморила же ты меня вчера, Кэт, – он едва успел погладить ее бедро, как она голая уже носилась по дому смерчем, улаживая свои утренние дела. Он оделся, взял ее халат, изловчась, поймал им Кэт.

– Слушай, мне не нужна сопливая бэби, ну-ка одевайся!

Старый закопченный чайник запыхтел на печке, Кэт в стаканы насыпала кофе из банки:

– Смотри, – сказала она, наливая туда кипяток, – это я! А это ты, – показала на банку с молоком. Налила молоко в кофе и захохотала: – А это мы с тобой!

– Кэт, я не пью кофе с молоком, зачем ты это сделала?!!

Кэт надулась.

– Ну ладно, если это ты и я, я буду пить. Смотри, – он закрыл глаза и стал пить, изображая шутовское удовольствие. Кэт расцвела.

За окном опять пошел дождь. О стекло терлась кленовая ветка, уже облетевшая и беспомощная перед осенним ненастьем. Никита не любил дождь, но теперь, в избушке, рядом с Кэт, он его не раздражал и не угнетал. Наоборот, веселила несуразность картины: российская непогода, бревенчатые стены, печь с полатями, и темнокожая девушка белозубо смеется рядом с ним.

Сытов знал толк в женщинах. В свои тридцать два он был холост, свободен, и относился к общению с прекрасным полом, как к своеобразному виду спорта со своими правилами и техникой безопасности. Кэт поставила с ног на голову всю привычность его существования. Во-первых, она уже год была его единственной женщиной (только в кошмарном сне могло привидеться, что после Кэт он с кем-то, или вместо Кэт он с кем-то!). Во-вторых, он умер бы со смеху, скажи ему кто-нибудь раньше, что девочка из детдома, белая ворона, подкидыш с темной кожей, ставшая нянечкой в детском саду, будет так долго его бессменной пассией. Сытов любил женщин с интеллектуальными достоинствами, причем, выше средних. И если бы в тот день не сломалась его машина, и не брел бы он как простой смертный из редакции домой, никогда бы он так и не попробовал этот кофе с молоком.

Кэт с ногами забралась на кровать, стала раскачиваться на продавленной сетке, тряся по-цыгански плечами, болтая грудями.

– Эй, бэби, не делай так, дай набраться сил! – попросил Никита.

Кэт притормозила сетку и вдруг увидела в углу полочку, а на полочке маленькую иконку. Вчера она ее не разглядела.

Кэт сняла иконку и заворожено уставилась на лик святого. Сытов увидел, как из-за иконы вывалился сложенный вчетверо тетрадный лист. «Странно, – подумал он, – откуда у неграмотной бабки тетрадный лист?» Никита развернул его и рассмеялся: там был нарисован маленький домик, из трубы дымок, деревце у окошка, и стоял автограф бабы Шуры, пожелавший удостоверить свое авторство – маленький крестик прямо под деревцем.

– Наскальная живопись. Возрождение жанра. – Сытов пришпандорил картинку над кроватью. Кэт захлопала в ладоши. Она не все понимала, что говорит Сытов, но он всегда поступал так, как поступила бы она, и это приводило ее в восторг.