Сытов в дорогом костюме заполнил собой все пространство маленькой комнатки.

– Иди сюда, бэби, я буду дарить тебе подарок! – Он извлек из свертка бирюзовое чудо. Платье он увидел в валютном магазине и сразу понял – оно только для Кэт. Кэт завизжала, стала сдирать с себя все, даже трусики, и встала перед ним, торча сосками. Он натянул на нее платье, оно было сшито узким чулком, впереди глухо закрытое и с вырезом на спине, упирающимся в ягодицы.

– Я тебе нравлюсь, Сытов?! – прошептала она.

Он присел и губами прижался там, где заканчивался вырез. Они сцепились изнуряющее долго, и он зажимал ей рот, боясь, что все это сейчас кончится нарядом милиции, вызванным соседями. Кровать они все же сломали, и Сытов долго потом возился, налаживая общаговскую рухлядь.

– Никита, спой мне песенку, – попросила Кэт, когда они, так и не пившие шампанского и не дотронувшиеся до еды, лежали рядом. Кэт притащила Ленкину гитару и сунула ее полумертвому Сытову.

– Какую? – промычал он.

– А про меня.

– Бэби, песенку про тебя еще не придумали.

– Придумали-придумали! «Выходила на берег Катюша!»

– Э, нет, бэби, эту песенку тебе пусть краснознаменный хор поет.

– Ну, Сытов!

– Ладно, бэби, слушай! – И он запел, на ходу сочиняя слова и музыку:

Сытов копал. Он перепахал уже все пространство перед домом и понял, что ничего не найдет. Бабка-дура, небось, завернула «это» в тряпицу и зарыла под деревом, и чтобы не забыть, нарисовала картинку с крестиком. Он зашел в избу, сорвал картинку со стены и уставился на нее, усевшись рядом с Кэт.

– Никита, хочешь, теперь я покопаю? – жалобно спросила Кэт.

Она привыкла ничего не понимать в его делах.

Никита молчал. Когда возникали трудности, он становился как танк. Надо искать «родственника». Интересно, что за клад закопала бабка? Скорее всего, это драгоценности. Отец говорил, что во время войны они с бабкой чудом не голодали. Она откуда-то всегда приносила кусок, а Сытов-старший никогда не интересовался, где она брала хлеб и консервы. Он просто отдавал ей потом всю жизнь свой сыновний долг – деньгами, вниманием, продуктами, чем мог, одним словом...

Мужика в рваной кофте Никита нашел быстро. Тот почему-то испугался и на напористые сытовские вопросы отвечал:

– Не, не знаю, ниче не знаю. Бабы говорили, а я ниче не знаю. Иди к Попелыхе, она, может, че скажет, а я ниче...

Сытов понял, что действовать нужно осторожнее, он для них «мужик из ящика» – московский и непонятный. На воротах у Попелыхи было накарябано «Осторожно, злая собака». Сытов толкнул калитку, злая собака беззлобно тявкнула пару раз и беззлобно завиляла непородистым хвостом. Попелыха, жившая одна, обрадовалась возможности потрепаться и рассказ про «родственника» начала было с того, что к Нюрке-кляче, ...е старой, вчера опять приходил тот ...рь Гриша, и... а еще вчера мужик утоп мордой в ведре самогона, и... Сытов профессионально обстолбил Попелыхе тему, она смирилась:

– Был мужик. Когда приехал, откуда, никто не знает. Бабка радостная ходила, мужика того Лешей называла. Он два дня побыл и уехал.

– Куда?

– А никто не знает. Васька наш говорил, что утром рано видел, как он на попутку садился в сторону Кусково.

– Как он выглядел?

– Да я один раз его видела, вечером поздно. Лет тридцать пять, говнистый такой...

– Рост?

– Да тебе по плечо будет. Куртка на нем старая была, шапка.

– На лицо какой?

– А никакой, только щурится всегда.

Сытов понимал, что искать «никакого, говнистого» Лешу, уехавшего на попутке в сторону Кусково смешно. Сытов не знал, что ищет и кого ищет. Но его уже понесло. Сложности его возбуждали, и внутри заработал мотор, всегда толкавший Сытова только вперед.

Кэт сидела с ногами на кровати. За окном темнело, а Сытов все не приходил. Куда он умчался? «Сытов, – звала она про себя, – ну скорее приходи, скорее!» Уже через два дня на работу, и видеться придется снова урывками.

Вообще-то, Кэт садик любила. Ее сначала нигде не брали на работу, но нянечек в садиках всегда не хватало.

– Посмотрим, – сказала заведующая, – если дети пугаться не будут.

Дети ее не пугались. Кэт позволила им обследовать себя на цвет, на запах, на ощупь. Они это делали с удовольствием, потому что Кэт была какая-то не такая. В сон-час, когда, прикрикнув на непослушных, чтобы те засыпали, воспитатели удалялись, Кэт слушала за дверями веселую возню. Сначала она только подглядывала в щелку, потом стала тихонько к ним пробираться и принимать участие в веселье.

– Только шепотом, – предупреждала она.

Они устраивали беззвучные пантомимы, шепотом пели песни и хохотали в подушки. Однажды Кэт попалась. Заведующая вызвала ее к себе и, брезгливо отворачиваясь в сторону, сказала:

– Иванова, я тебя уволю. У тебя сознание на уровне морской свинки. Тебя дети Катькой зовут! Тебя же близко к ним подпускать нельзя!

Кэт молчала. Она мысленно пририсовала заведующей поросячий пяточек, ушки, хвостик пружинкой, и заулыбалась.

– Ты чего лыбишься, дура! – заорала та. – Вон отсюда!

Кэт не уволили, но теперь она все больше торчала на кухне. Однажды услышала, как в запретное время в щелку ее шепотом зовут дети:

– Кать! Ну, Кать! Ну, иди сюда!

Кэт показала в сторону двери язык, там прыснули хором, скорее утыкаясь в подушки.

– Кэт, – сказал Сытов, заходя, наконец, в избушку, – рано утром мы поедем по важному делу. Не дуйся, бэби. Так надо.

Они забылись недолгим сном рядом, без любви и без страсти, как давние супруги. Кэт повздыхала тихонько и успокоилась.

Затемно Сытов вышел греть машину, а Кэт, с трудом раздирая глаза, дрожа от холода, натянула джинсы. Сытов закинул часть бабкиных консервов в багажник, и они тронулись.

Определенного плана действий у Сытова не было. Он полагался на свою безошибочную реакцию в конкретных обстоятельствах. Чем малодоступнее была цель, тем больше разжигала она его энергию. Острые ощущения он любил, и если их не было, сам таких искал.

У Кэт слипались глаза. Но заснуть она не могла себе позволить. С тех пор как Сытов посадил ее в машину, она познала наркотик быстрой езды. Всем своим страстным существом она принимала участие в этом действе: садилась только на переднее сиденье и ни одна мышца ее тела никогда не расслаблялась. Она летела вперед с машиной, принимая в этом почти физическое участие.

В Кусково они произвели впечатление приземлившегося НЛО. Сытов долго мотался по грязной жиже улиц, пугая местных жителей серебристым «Мерседесом» и темнокожей бэби. Мужики и бабы тупо мотали головами, уставившись на Кэт, похоже, не воспринимая смысл Сытовских вопросов.

Тогда он запер Кэт в машине и пошел один. Ему повезло неожиданно и сразу. Толстая продавщица в магазине, где продавалось все – от трусов до соли, – закивала уверенно:

– Три дня назад приходил мужик, ага. Первый раз его видела. Ага, лет тридцать пять, невзрачный, в куртке, в шапке. Купил вина бутылку, чай. Я почему запомнила: ну, не местный во-первых, а когда расплачивался, смотрю, татуировка у него на пальце, – она захихикала, – распятие вроде... Иди к Торгашихе, он с ее мужиком разговаривал, может, они че знают.

Наконец-то Сытов взял след. Он подошел к машине радостный, крикнул:

– Я фартовый, бэби!

Кэт опять ничего не поняла, но заулыбалась, потому что улыбался Сытов.

Торгашиху они прождали до вечера.

В четыре года Никите подарили пупса. До этого всегда дарили заводные машины и пистолеты, а тут вдруг – пупса. Правда, пупс был непростой. Он был темный, как шоколадка, с веселыми глазами, очень кудрявый и почти голый – в одной только набедренной повязке. Никита любил пупса втайне, потому что мальчишкам в куклы играть стыдно. Он его использовал только в качестве пассажира заводных машин. Но однажды на его машину наехала машина его друга по имени Март, и пупс свалился на ковер.