Иногда мне кажется, что не бывает хороших или плохих рассказчиков – есть лишь хорошие или плохие слушатели.

Чай кончился, пузатая банка варенья была возвращена в холодильник. Катя умылась, переоделась в пижаму и расчёсывала волосы, расспрашивая о подробностях моих приключений. За окном горели ночные огни – уличные фонари, окна домов, фары редких машин.

– Люблю ночной город. Почему-то. – Я стоял и смотрел в окно. Зрелище успокаивало и настраивало на лирический лад.

Катя отложила расчёску и опёрлась о подоконник руками рядом со мной, уткнувшись носом в окно. Стекло перед её лицом запотело от дыхания.

Поддавшись внезапному порыву, я встал позади и осторожно охватил ладонями её плечи. Мы молча смотрели в окно. Где-то вдалеке простучал колёсами невидимый поезд.

Катя повернулась ко мне лицом и немного подалась вперёд, как бы сама собой оказавшись в кольце моих рук. В её глазах прыгали даже не искорки, а как будто маленькие чёртики.

– Ты знаешь, – она улыбалась, – а может быть, в том, что я тебя позвала, в самом деле есть что-то такое? – Она выделила последнее слово и кивнула. Чёлка упрямо упала на её глаза. Катя глядела на меня сквозь волосы.

Я посмотрел на себя со стороны. Взрослый человек, в чужом городе, на ночной кухне обнимает едва знакомую девушку.

И неожиданно для себя самого я её поцеловал.

На подоконник сел воробей. Нетерпеливо потоптался по жестяной поверхности, посмотрел на меня сначала одним глазом, потом вторым.

Я осторожно, чтобы его не спугнуть, приоткрыл створку окна. Домашнее тепло ручьями потекло наружу, в ночь. Воробей подпрыгнул ближе и примостился на оконной раме – посредине между комнатой и улицей.

– Ну что, серый? – негромко спросил я его. – Как там жизнь, за окном?

Воробей переступил с лапки на лапку и нахохлился.

– Прохладно, что ли? Ну так осень уже на носу, чего ты хотел?

Пичуга внимательно глядела на меня блестящим чёрным глазом, а я продолжал монолог:

– Скоро вот совсем холодно станет, снег выпадет, морозы ударят. Здесь как морозы у вас, серьёзные? Прятаться придётся, наверное? Пищу, опять же, искать, крошки всякие хлебные… Тяжёлая жизнь у вас, птиц. Но и понятная. Понятно, кто ты, откуда, куда и что делать нужно. – Я помедлил, задумался. – А мне вот давеча вопрос задали, кто я такой, а я и ответить-то на него толком не смог. Ну, родился, учился, работал – но это разве обо мне, про меня? Кто я такой, по сути? Зачем живу, для чего?

Воробей повернулся ко мне другим глазом, наклонил голову и вдруг произнёс:

– Хорошие вопросы. Но неужели ты хочешь, чтобы я тебе сейчас на них взял и ответил?

Я оторопело смотрел на него.

– Нет, наверняка не хочешь, – он отряхнулся, повернулся ко мне спиной и глянул из-за плеча: – Я полетел, закрывай окно.

Воробей легко спорхнул с подоконника и мгновенно исчез в темноте. Я ещё немного постоял у окна, потом закрыл его и проснулся.

– Во сколько у тебя автобус? – Катя хлопотала на кухне, укладывая для меня в пакет необъятные бутерброды. Моя одежда, ещё вчера безнадёжно грязная, выглядела как новенькая. На мои вялые протесты девушка внимания не обращала. Несмотря на короткий сон, в это раннее утро она выглядела выспавшейся и свежей, в то время как я сам себе напоминал сомнамбулу.

– В семь тридцать, – ответил я, сверившись с билетом. – Скоро уже надо выходить.

– Дорогу-то найдёшь? – Девушка с прищуром глянула на меня, потом рассмеялась. – Нет, лучше я тебя провожу.

Дворники неторопливо мели скопившийся за сутки мусор. Будничные люди спешили на работу. Собаки выгуливали на поводках сонных хозяев.

Мы вышли с запасом, благо и идти-то было всего ничего. Я рассматривал прохожих.

– «Вот и наступило то самое завтра, о котором я что-то слышал вчера…» – рассеянно пробормотал я.

– Это ты о чём? – Катя улыбалась дворовым кошкам. Кошки, впрочем, улыбки игнорировали.

– Песню одну вспомнил. Про то, как человек идёт рано утром по городу и разглядывает прохожих, которые куда-то спешат, в метро, на работу, в дорогу…

– Мне тоже нравится рано утром гулять по городу и смотреть на всё. Утром всегда есть надежда, что день будет замечательным. Правда, метро у нас нет. – Она засмеялась. – Ну, ты, наверное, это знаешь.

– Догадываюсь, – улыбнулся я.

– А мне нравится наш город. Он какой-то родной, что ли. Уютный. Свой такой. Насквозь. И Илья Муромец из наших мест, ты знаешь?

– Знаю. – Мне почему-то было легко общаться с этой девушкой. Постоянно хотелось улыбаться ей в ответ.

– Я вообще не люблю слишком людные места. Большие города. Была год назад в Москве – она мне не понравилась. Такое ощущение, что люди там живут как бы с надрывом, что ли.

– То есть ты так и хочешь всю жизнь прожить здесь, в своём городке?

Катя задумалась. Её лёгкая юбка колыхалась над щербатым асфальтом в такт шагам.

– Не знаю. Мне особенно-то не с чем сравнивать. – Она улыбнулась. – И ещё есть у меня мечта.

– Какая же?

– Представь себе: тёплое-тёплое море, остров с пальмами и песком, домик на берегу – и никого вокруг. Я знаю, глупая такая мечта, но как будто сон мне про это приснился, а проснулась – и захотелось.

– Ну почему же сразу глупая…

– А может быть, просто в каком-нибудь фильме увидела такой остров. – Катя засмеялась. – А вообще, я завидую тебе. Немножко. Ведь уезжать – это всегда здорово.

– Не всегда, – лениво возразил я. – Особенно когда уезжаешь от чего-то хорошего.

Катя на минуту задумалась. Потом грустно улыбнулась:

– Ещё хуже, когда хорошее уезжает, а ты остаёшься.

Я согласно хмыкнул. Мы выходили на площадь к зданию автовокзала. Я заметил газетный киоск и подошёл к нему в тайной надежде, что в свежей прессе не найду никаких упоминаний об авиакатастрофах.

Увы. Новость о крушении самолёта была на первых страницах большинства газет. Ту-134 не смог совершить экстренную посадку и упал под Нижним Новгородом. Не выжил никто.

Это странно – из упругой, пульсирующей, наполненной событиями жизни попадать в размеренное ничегонеделанье однообразного путешествия. Автобус едет по бесконечным дорогам плоской среднерусской зелёно-коричневости – и тебе кажется, что ты выпал в какую-то другую, непохожую реальность. Время тянется со скоростью подсахарившегося мёда, капающего из опрокинутой ложки, – а ты напоминаешь сам себе муху, которая попала в эту каплю и не может ничего сделать. Только смотреть на километровые столбы. Только гадать, будет ли чем отличаться село Саконы, сулимое указателями, от посёлка Гремячево, недавно наблюдаемого в грязноватое окно.

Есть в ней, этой заоконной действительности, что-то щемящее для человека, привыкшего путешествовать самолётами. Становится вдруг видна жизнь обычно незаметная, неизвестная. И лицо твоё хранит вид беспристрастный, но что-то там, внутри тебя, удивляется оттого, что, оказывается, люди живут и здесь. Живут и так. В грязи и неустроенности, захламлённости, замусоренности, заброшенности – промеж величественных пейзажей, на плоскости земли, придавленной сверху плоскостью неба. И временами кажется даже, что это огромное небо давно бы уже прихлопнуло, раздавило эту двумерную землю, если бы не держалось на свечках церковных колоколен.

Автобус был старым, ещё советским, с неудобными бесформенными сиденьями, сломанными пластмассовыми ручками и неопределённого цвета занавесками на окнах. Проезжая неизбежные и нескончаемые ухабы, он устало скрипел, а набирая скорость, сначала жалобно скулил, а потом начинал надсадно выть с такой невыносимой тоской, что собаки в попутных деревнях сочувственно подвывали.

За Саранском я прикончил бутерброды и стало ещё скучнее. Почему-то ощущение того, что у тебя есть припасы, немного повышает настроение. От нечего делать я начал разглядывать попутчиков.

Я сидел на переднем сиденье, с которого можно смотреть и в боковое окно, и вперёд, в лобовое стекло. В автобусах я обычно выбираю именно это место – с него удобнее всего обозревать окрестности. Сразу позади меня располагалась тётушка околопенсионного возраста, которая вскакивала на каждой остановке, вытаскивала из соседнего ряда сидений утрамбованные туда безразмерные сумки и бросалась к выходу, по пути спрашивая всех, не Самара ли это уже. Ей терпеливо отвечали, что это не Самара, а какая-нибудь очередная Ужовка. И что до Самары ехать ещё черт-те сколько. И что будем мы в Самаре уже ночью. И что Самара – это конечная остановка и её пропустить не получится. И что не надо каждый раз вытаскивать сумки, так как запихивать их обратно приходится другим пассажирам или водителю. И тётушка кивала. Тётушке было неловко. Она благодарила всех за помощь. Она садилась в кресло позади меня, о чём-то там сопела в полудрёме – и сразу же вскакивала и тянулась к сумкам, стоило лишь автобусу остановиться.