– В двадцать седьмой день апреля… мир будет отмечен пришествием наших множеств.

Голова падает вперед. Тело мужчины снова неподвижно. Лишь едва заметное дыхание удерживает его по эту сторону от смерти.

8.22.

Три минуты. Вот сколько времени я с ним разговаривал. С ними. Три минуты, которые уже воспринимаются как целый период моей жизни, отрезок времени, подобный отрочеству или отцовству, в каковых терминах в основе своей определяется и меняется представление об индивидуальной личности. Время между 5.24 и 8.22 будет именоваться «Когда я разговаривал с мужчиной в Венеции». И этот период будет отмечен сожалением. Утратой, которую я пока что не могу толком определить и назвать.

Пора уходить.

Если меня затащили сюда, чтобы засвидетельствовать симптомы душевного заболевания этого несчастного, тогда я уже увидел вполне достаточно. И в самом деле, мои сожаления по поводу того, что я вообще оказался в этой комнате, настолько сильны, что я внезапно обнаруживаю, что, шаркая ногами, продвигаюсь спиной вперед обратно к двери, дюйм за дюймом увеличивая дистанцию между собой и спящим мужчиной, стараясь при этом притворяться, что я в силах перекрутить обратно последние четверть часа и стереть их из памяти так же легко, как могу стереть их из камеры, которая записывает мое отступление.

Но никакого забвения не будет. Камера сохранит на своей карте памяти слова мужчины в том же живом виде, в каком их запомнил я.

И тут он делает такое, что тем более будет невозможно стереть.

Он просыпается и поднимает голову. На этот раз медленно.

Это то же самое лицо того же мужчины, но изменившееся таким образом, какой могу заметить один только я. Несколько текучих, мгновенных изменений в чертах его лица, которые, вместе взятые, меняют его внешний вид и идентичность от того, чем он когда-то был, к чему-то совсем другому, к внешнему виду человека, которого я хорошо знаю. Глаза немного ближе друг к другу, нос длиннее, губы тоньше. Это лицо моего отца.

Я пытаюсь кричать. Но не издаю ни звука. Единственный звук в комнате – это голос, с которым говорит этот мужчина. Из его рта исходит голос моего отца. С его обычными яростными обвинениями, с обычной горечью. Голос человека, который уже тридцать лет как мертв.

– Это должен был быть ты, – говорит он.

Пошатываясь и спотыкаясь, я выхожу из комнаты и спускаюсь по лестнице. Чувствую, как мои ноги нетвердо ступают через пустую приемную – никаких следов врача – и выводят меня на узкую улицу. Я бегу прочь от номера 3627, не оглядываясь назад, хотя какая-то часть сознания хочет этого, та часть, которая знает, что если я оглянусь, то увижу: этот мужчина стоит перед окном второго этажа, высвободившись из своих пут, и улыбается, глядя на меня сверху вниз.

И только когда горящее в груди пламя заставляет меня остановиться и прислониться к стене, чтобы передохнуть в тени, только тогда я осознаю, что все еще держу в руках видеокамеру. И она все еще работает.

На счетчике 11.53.

Мой большой палец нажимает на кнопку STOP. Экран меркнет.

И меня сразу же сгибает вдвое и начинает рвать прямо на кирпичную кладку стены. Все кости скручивает боль, жуткая, совершенно непредвиденная. Она очень напоминает ту боль, которую я испытывал во время всех своих заболеваний гриппом, хотя есть в ней и нечто отличное, и это не только ее внезапность. Самое близкое по описанию, что я могу придумать, – это то, что она не психологического свойства, да и вообще это не болезнь, но некая мысль. Инфекция, принесенная некоей заразной мыслью.

Я вытираю рот о плечо и иду дальше.

Тэсс.

Мне срочно нужно вернуться к ней. Убедиться, что с ней все в порядке, а потом – на ближайший рейс в Нью-Йорк. Или не в Нью-Йорк – куда угодно! – и пусть у меня будет малярия или что угодно похуже. Нам надо убираться отсюда.

Первая задача, однако, – это добраться до Канале Гранде. Годится любая остановка вапоретто. Это не должно быть слишком трудной задачей. Правда, я не имею понятия, где нахожусь. Но если продолжать идти, в конечном итоге я непременно выберусь к воде.

Этот план не срабатывает.

Я потерялся, заблудился и на этот раз оказался в еще более скверном положении, чем прошлым вечером, когда мы с Тэсс гуляли вокруг отеля. Вместо очарования я теперь чувствую сокрушительный приступ паники, такой сокрушительный, что скриплю зубами, а на глазах у меня выступают слезы. Меня угнетает необходимость срочно вернуться к Тэсс, тревога, что я не знаю, где нахожусь, лихорадочное состояние, от которого calle пляшет перед глазами и изгибается, превращаясь в извивающийся тоннель. И еще меня преследует уверенность в том, что за мной кто-то гонится. Нечто неуклюжее, но оно близко, прямо позади меня.

Я снова бросаюсь бежать. Заворачиваю за угол. И сразу же, еще не увидев, что там, я ощущаю запах того, что меня преследует. Тот же самый запах гумна или скотного двора, который исходил от Худой женщины.

Но это вовсе не она стоит сейчас передо мной. Это стадо свиней.

Их там с дюжину или даже больше. Все смотрят в мою сторону, ноздри у всех раздуваются. Невозможная картина, но свиньи, несомненно, стоят здесь. Слишком четко различимые, во всех деталях и подробностях, чтобы оказаться каким-нибудь побочным эффектом того, чем я отравился. Слишком хорошо понимающие, кто я такой.

Свиньи идут ко мне. Визжат, как будто их ошпарили кипятком. Их копытца стучат по камням мостовой.

Я отшатываюсь назад и сворачиваю обратно за угол, который только что обогнул. И жду, что их зубы вот-вот вонзятся мне в тело, разрывая кожу, что они начнут меня пожирать.

Но они не появляются. Я заглядываю за угол. Ramo[24] пуст, там никого нет.

Не стой, не задумывайся, все равно ничего не поймешь. И вряд ли когда-нибудь вообще поймешь хоть что-то из всего этого.

Это снова моя внутренняя Элейн.

Иди дальше.

Вот я и иду дальше.

В конце следующей calle, куда я сворачиваю – на ту, по которой, я уверен, я уже пробегал по крайней мере один раз, если не все три, – передо мной открывается Канале Гранде. Появляется ниоткуда, словно я перевернул страницу.

Не останавливайся.

Что-то происходит.

Но она в безопасности.

Да нет уже ничего подобного!

Откуда ты знаешь?

Да оттуда, что оно знает, кто она такая.

Я сижу на корме кораблика, ловя ртом воздух. Пытаюсь думать только о Тэсс, о возвращении к Тэсс, о бегстве вместе с Тэсс. Отпустить няньку, позвонить в аэропорт, заказать водное такси. И оставить позади этот тонущий город.

И все же другие мысли так и лезут в голову. Мой профессорский мозг придумывает сноски, предлагает интерпретации. Обрабатываемый и анализируемый при этом текст – это последний час моей жизни. А его чтение – бессмысленное, неостановимое – заключается в том, что я пытаюсь вспомнить, что было написано при моих предыдущих знакомствах с описаниями встреч человека с демоном.

Я пытаюсь вызвать в памяти лицо Тэсс, чтобы оно встало перед моим мысленным взором. Но вместо него там появляется мужчина в кресле. Кожа слезает с его лица, обнажая истинную физиономию того, что находится внутри него.

От этого зрелища мои мысли уходят куда-то в сторону, к чему-то другому.

К демону из земли Гадаринской. Он дважды упоминается в Евангелиях – от Луки и от Марка. Как там рассказывается, однажды Иисусу встретился «один человек из города, одержимый бесами с давнего времени, в одежду не одевавшийся и живший не в доме, а в гробах». Увидев Христа, демон попросил, чтобы тот его не мучил. Иисус спросил, как его зовут, и в ответ услышал: «Легион; потому что много бесов вошло в него». И Спаситель изгнал их из него, переселив их в стадо свиней, пасшихся неподалеку.