– Но вы, следует полагать, не были в их числе?

– Я был в комиссии по расследованию катастрофы. Причем подключили меня в тот момент, когда расследование уже зашло в тупик. Гредера спас от суда, а возможно, и от казни, сам Гитлер, не желавший, чтобы этого офицера представили ему и всему миру в виде козла отпущения.

– И чем же руководствовался фюрер? Какими-то особыми заслугами Гредера?

– Ни о каких былых заслугах речи не велось. Их попросту не было. Здесь дело в ином. Гитлер желал знать имена настоящих виновников взрыва на дирижабле, знать его политическую, экономическую, национал-сионистскую и прочие подоплеки.

– Следует понимать так, что фюрер спасал Гредера вопреки вашему стремлению во что бы то ни стало предать его суду?

– К сожалению, меня подключили к расследованию уже после того, как фюрер отказался от этого ритуального жертвоприношения.

Софи молча кивнула головой, давая понять, что теперь кое-что прояснилось.

Посидев еще с минуту в кресле, она поднялась и пошла к себе на второй этаж, попросив ординарца позвать ее, когда появится штандартенфюрер Гредер.

Это был тот редкий случай, когда, собрав у себя в рейхсканцелярии нескольких высших руководителей империи, Гитлер не стремился сходу завести себя, завладеть вниманием и душами подчиненных, довести их и себя до некоего ораторско-философского исступления. Он медленно, с неуверенностью человека, лишь недавно оправившегося после тяжелейшего инсульта, прохаживался у своего стола, и, казалось, занят был только тем, что прислушивался к старческому шарканью своих шагов.

– Ситуация складывается таким образом, – наконец заговорил он, не отрывая взгляда от пола и не останавливаясь, – что в конце концов мы все же будем побеждены. Да, как бы мы ни старались скрыть эту правду жизни от самих себя, в этой войне мы потерпим поражение. Теперь это уже очевидно.

«Хорошо, что фюрер не пригласил на это совещание Геббельса, – с грустью подумал Скорцени, – тот наверняка бросился бы уверять его, что доблестные германские войска остановят вражеские полчища у стен столицы, а бывшие западные союзники русских согласятся на сепаратные переговоры, и все такое прочее…».

Как и все присутствовавшие, обер-диверсант рейха понимал, что наконец-то он настал, этот «день великого прозрения», когда фюрер, прежде всего сам фюрер, вынужден взглянуть в глаза правде жизни и принять решение: как быть дальше.

– Вы уже знаете, вести переговоры о перемирии Черчилль отказался, – голос Гитлера был по-старчески ворчливым и неровным, при том, что говорил он в нос, по-гайморитному гундося. – Да, теперь мы уже окончательно можем сказать себе и всему миру, что именно Англия, ее руководство, будут нести перед миром всю ответственность перед будущими поколениями за разгром Западной Европы, за гибель западноевропейской цивилизации[16]. Запомните мои слова: в грядущей войне Европа будет уничтожена в течение одного дня. Вы не ослышались: именно так, в течение всего лишь одного дня.

Обычно подобные слова фюрер восклицал, глядя в потолок, потрясая поднятыми вверх руками и всячески вводя себя в транс. Однако ничего подобного сейчас не происходило. Скорцени вдруг почувствовал, что это уже не тот фюрер. Совершенно не тот.

Скорцени вдруг панически поймал себя на том, что Гитлер теряет в его глазах тот ореол величия и мудрости, тот образец для подражания, тот символ связи с Высшими Посвященными, символ непререкаемости авторитета, благодаря которым, собственно, и формировался в былые времена его культ. Тот величественный культ «фюрера Великогерманской нации», благодаря которому германская нация сумела возродиться после Первой мировой войны и стала такой, какой она встретила Вторую мировую, то есть воистину великой.

– Если наш народ… Если какая-то часть нашего народа в той, следующей, войне уцелеет, ей нужно будет не только возродить Германию, но и восстановить основу западной цивилизации, объединив при этом элиту западноевропейского мира против русского жидо-коммунизма и азиатчины.

«Но ведь собрал-то он нас не для того, чтобы напичкивать подобной банальщиной, – хотелось верить Скорцени. – Раньше он, конечно, мог сколько угодно впадать в такие разглагольствования, поскольку фронтовые успехи позволяли ему предаваться любым бредовым фантазиям. Но время-то и в самом деле другое».

– Не те времена сейчас, не те! Даже фюрер теперь уже понимает это, – проворчал сидевший слева от Скорцени обергруппенфюрер и генерал-полковник войск СС Зепп Дитрих, не очень-то и заботясь о том, чтобы сам фюрер слова его не расслышал.

– Важно постичь глубину этого понимания, – едва слышно, почти не шевеля губами, ответил Скорцени.

– Я помню, как мужественно вы действовали в Арденнах, оберштурмбаннфюрер[17], – воспользовался Дитрих тем, что Гитлер вновь на какое-то время впал в полузабытье, в какую-то вневременную интеллектуальную прострацию. – Если бы тогда нам подбросили подкрепления, мы могли бы очистить все нидерландское побережье. Это я вам говорю, Зепп Дитрих.

– В целом мы все-таки действовали неплохо, – едва слышно проворчал Скорцени. – Военные историки вынуждены будут признать это.

– Военные историки – это всего лишь армейское дерьмо. Что они могут смыслить во всем том, что происходило в Арденнах? Попомните мое слово, что этого наступления англо-американцы нам никогда не простят[18].

– Стоит предположить…

– Вспомните, как они зверствовали, хватая в своем тылу ваших провалившихся парней. Припоминаю, как…

Предаваясь каким-то своим воспоминаниям, Дитрих уже был готов окончательно игнорировать чувственные экзальтации фюрера, но в это время Гиммлер осуждающе взглянул на некстати разболтавшихся подчиненных, и они вынуждены были приумолкнуть. Тем более что и фюрер тоже вдруг словно бы очнулся и заинтересованно взглянул на генерал-танкиста от СС.

Пока что оставалось загадкой, почему среди приглашенной на совещание правящей элиты вдруг затесался этот, один-единственный, вояка-фронтовик – коренастый, «простаковатый на вид и грубоватый на слово», как охарактеризовал его однажды рейхсляйтер Борман, генерал. И добро бы кто-нибудь из фельдмаршалов, командующих группой армий, а то ведь всего лишь командующий 6-й танковой армией СС, да к тому же расквартированной сейчас где-то в Австрии.

– Однако я призвал вас сюда, в эти освященные вечностью стены, вовсе не для того, чтобы оплакивать исход нынешней войны, гибель нынешнего, Третьего рейха германцев. – Теперь Гитлер стоял, опираясь растопыренными ладонями о стол. Скорцени видел, что ноги его подогнуты, он уже как бы и не стоит, а пребывает в каком-то полуприсесте, словно бегун, безнадежно засидевшийся на стартовой линии после второго фальстарта. – Нам следует подумать над созданием Четвертого рейха, позаботиться о том, чтобы его творцы начинали свою деятельность, имея достаточный запас драгоценностей и валюты. Должен вам прямо сказать: я хочу оставить творцам последующего великого рейха богатое наследство. Настолько богатое, чтобы оно оказалось достойным возрождаемой Великогерманской идеи. У тебя, Борман, будет особое задание.

– Как всегда готов, мой фюрер, – медленно как-то выходил из состояния своей партийной полудремы рейхсляйтер. Все это время он сидел откинувшись на спинку кресла, но при этом массивная голова его покоилась на груди, упираясь подбородком в лацкан френча армейского образца.

В последнее время Борман предпочитал ходить в таком вот, грязно-песочного цвета френче без каких-либо знаков различия, но тем самым отличаясь от всех остальных приближенных фюрера, обычно присутствовавших на подобных совещаниях.

– Я хочу, чтобы ты сейчас же отбыл в Берхтесгаден, а затем в Оберзальцберг и в Штирию, в Мертвые горы. Мы должны срочно наметить все те тайники – в ставке «Орлиное гнездо», в шахтных штреках, горных пещерах и озерах, в стенах и подземельях местных замков и храмов, наконец, под хозяйственными постройками надежных крестьянских усадеб, – в которых будут сосредоточены государственные и наши с вами личные сокровища.