– Ну ладно, я пойду, – вздохнув, сказал я.

– А что рассвет встречать не будем? – поразилась она.

Вот так вот начитаются люди глупых книжек, насмотрятся лживых лирических комедий и начинают тоже вести себя по железной схеме, как зомби. А жизнь эти схемы с Принцами безжалостно и неумолимо разбивает. И Золушки остаются Золушками. А Принцессы на горошине вымерли ещё при царе Горохе. И вокруг нас живые и поэтому очень несовершенные люди. Идеализм – это медленное самоубийство. Мне стало грустно. «Таких идиоток убивать надо. – подумал я – Чтобы не мучились.» А ей сказал:

– Нет, любимая, рассвет мы встречать не будем.

Я торопливо и невнимательно проводил её до общежития, чмокнул в рот. Она занервничала, что-то шло не так, как в кино и стихах Асадова. Но мне было уже наплевать.

Я шел домой по призрачным серым улицам и чувствовал себя полным неудачником. Свинцовые яйца на каждый шаг отзывались болью, подтверждая, что я – неудачник. По пути мне встретился рассвет, но я сделал вид, что его не заметил.

Через год я случайно увидел её. Она была всё ещё не замужем, но уже на сносях. Отцветшая такая. Куда что девалось.

– Привет, – сказал я.

Она заулыбалась. Причём искренне. Мне женщины редко так улыбаются. Обычно сразу смеются.

Мы поболтали о том, о сём. Учёбу и комсомольскую деятельность она забросила и собиралась возвращаться в деревню, поближе к сметане, а то здесь ни жилья, ни денег и вообще никого. Кто её так ловко запузатил, я спрашивать не стал. Видимо, тот, кто сказал ей «люблю».

– Мама-то знает? – поинтересовался я.

Она только горько вздохнула.

– Ну ничего – утешал я – На то и мама, чтобы прощать. А там родишь, осмотришься и выйдешь замуж за комбайнёра. Комбайнёры – надёжные ребята, не чета городским. Коровку заведёте, он сена наворует и заживёте с ним. И будет тебе счастье.

– Хорошо бы комбайнёра – стеснительно сказала она и кокетливо поправила натянутый, как тетива живот. На её ресничку, как улитка выползла одинокая слезинка. Я её вытер мизинцем. Она спросила про мои дела. Я ей что-то наврал в восторженных тонах.

– Ой, болтун! – засмеялась она.

Я поглядел, как она, неся живот, как флаг, перешла улицу и словно камушек в воду булькнула в толпу на той стороне. И вдруг подумал – хорошо, что я – неудачник. Можно людям честно глядеть в глаза.

И где ты босоногое детство? Когда деревья были большими и вообще ещё были. Впереди нищенская пенсия и опять же босоногая старость. Я здесь, конечно, фигурально. Босым ходить наверно не будешь, но как знать, как знать.

В остросюжетной фазе отрочества – задрочества я не понимал этот опасный, как бритва мир и ужасно мучился, как будто переносил на ногах роды. Сейчас немного понял, но от этого мучаюсь ещё больше. Правда не так остро, но зато более непрерывно что ли. Более всеобъемлюще. В детстве я полагал, что никогда не умру, это не про меня. А сейчас думаю, отчего я не умер в детстве, ведь шансы были.

А как насыщенно и вдохновенно жилось! Каждый день прятки, штандр и казаки – разбойники. Мы отращивали себе великолепные цыпки, играли с девчонками в медосмотры (эта игра была моей любимой), со свирепым садизмом дразнили местных олигофренов Колю и Серёжу, ловили на уду простодушную рыбу… А ещё мы играли в войну, но на душе у нас был мир. И как изумительно мечталось о складном ножике! Хотя, конечно, школа и отравляла нашу счастливую до неприличия жизнь. Там нас учили уму-разуму, учили несвободе. Что такое в сущности педагогика, как не изуверская лженаука превращения счастливых детей в несчастных взрослых? Что?

Но детство упылило, как красный мячик. Оно оказалось стремительным, как понос, и коротким, как юбка путаны. Оно, как вспышка молнии, после которой мрак. И могучая гармония жизни кончилась – началось половое созревание и половое перезревание. И этими прыщами выложена дорога в ад. И уже не слышишь волнующей мелодии жизни, дыхания флейты не слышишь. Вокруг одна угрюмая какофония и невнятный диссонанс, в которых главенствуют почему-то настойчивое хрюканье, звуки метеоризма и страстные простуженные выкрики «Моё!» Грустно, братья и сёстры! И ты уже матерый самец человека. Своя норка, куда приводишь понравившихся самочек, этих вероломных и ушлых исчадий, посещаешь водопой, протекающий в пивнушке, участвуешь в выборах вожаков, а также состоишь в какой-нибудь стае таких же козлов, как и ты. И вокруг единодушное двоедушие и это цементирует ряды.

А детям всего этого не нужно. Мир для них просторный, ласковый и с искрами, как июньское утро в лугах. Правда он и сейчас напоминает утро, но уже утро в борделе, когда все иссякли и всё противно, и от разочарования под глазами синие круги. И уже не смотришь на мир ребячьими глазами художника. Вернее смотришь, но уже злобными прищуренными гляделками художника-баталиста. Это – враги, здесь наши. Врагов к ногтю, своих к награде.

И ностальгия по детству неотступна, как качественная болезнь. Одна надежда, что в старости, если конечно аккуратно, без этой роскоши безбашенных поступков дожить, детство возвратится. И вот тогда-то от тебя отвернутся все.

Эх, дорогие братья и сёстры..!

Со спортом у меня отношения так и не сложились, как я их не складывал. Они скорее вычитались. Посудите сами, ни бегать не могу, ни прыгать, ни упражнения на бревне сделать. А учителя физкультуры меня ненавидели с первого взгляда на мою вызывающе антиспортивную внешность – иллюстрацию к брошюре «Рахит у детей и его течение». Потом начинались веселые старты и я в полном блеске оправдывал их худшие ожидания – уверенно плёлся в самом хвосте.

Не понимаю я физкультуры. Смысла не понимаю. Бегать, прыгать, приседать – безрезультатно расходовать свою и так небольшую энергию в непонятных целях. Все говорят – гиподинамия. Это сколько денег нужно иметь, чтобы она была? Ведь постоянно крутишься, шустришь – какая гиподинамия?

Многое приходит в голову, много воспоминаний, как дерьмо всплывает в памяти… Как год не ходил на физкультуру, потому что тяжело болел. Такая была у меня справка. Учитель физкультуры, видя мой постоянно жизнерадостный вид, полагал, что я умелый симулянт и что с такой счастливой мордой люди не болеют. И что вы думаете? Через 25 лет выяснилось, что моя болезнь была врачебной ошибкой докторов – вредителей и я в то время был здоров, как гладиатор. И учитель-то оказался прав! Ан прошлого уже не вернёшь. И хотя давно уже этот педагог безобразно спился и в отношении меня было ещё много всевозможных ошибок, а вот поди ж ты, всё вспоминается этот далёкий и глупый случай.

Или построение. Прекрасный осенний денёк. Всюду солнце, ликующая свежесть и курлычат, направляясь отдыхать на юг, перелетные птицы.

Но всегда находился в предыдущем школьном выпуске один, не побоюсь этого слова, гандон, которому было больше всех надо и который писал учителю физкультуры из армии. Смысл письма – хорошо вы нас гоняли на физ-ре, Илья Ильич, но мало. Побольше надо. В армии, мол, это удивительно как пригодится. Добрейший Илья Ильич гордо зачитывал письмо перед строем, сморкался и говорил:

– Так что, ребята вместо пяти кругов сегодня восемь.

И мы, высунув языки и давая себе страшную клятву начистить этому писуну рыло, бежали восемь кругов. Стоит ли говорить, что всех дальше язык был высунут у меня.

С омерзением вспоминаю, как я бежал лыжный кросс… Я в принципе и до этого бежал этот кросс. Но тогда всё было замечательно. Идёшь на лыжах, идёшь, чувствуешь – слегка утомился. Заехал за куст, выкурил сигаретку, а потом срезал лыжный круг наполовину. Но с этими срезаниями я все-таки погорячился и поэтому пришёл к финишу с результатом мастера спорта и даже не вспотел. Награды мне, конечно, не дали, а поставили двойку. И вот я и ещё 4 залётчика вроде меня бежали этот кросс повторно. Чтобы мы не срезали углы, вокруг были выставлены дозорные из школьных жополизов. А уже весна, а на трассе уже частично не снег, а чернозёмы. И ты на лыжах по этим чернозёмам прокладываешь, как трактор, первую борозду. Тяжело шли. Одного снега вдоль трассы я наверно съел килограмма два. Прямо жор напал. Как я не умер на дистанции, до сих пор не пойму. Уцелел просто чудом.