Его уже не гнало бежать куда-то в тень, он водил и водил трактор, а Сахара была рядом, случайное прикосновение к металлу кабины обжигало, и Володя упорно сворачивал в сторону от камней, спрыгивал вниз, проверял на поворотах лемеха, поправлял, не глядя на Мурзука, и снова вел трактор.

Но вот феллах покачнул слоновьими ушами хаика, воздевая руки и удивляясь обилию вспаханной земли, и еще раз качнул хаиком. И когда Володя вылез из кабины то в удивлении заметил, что по лицу феллаха скатываются, не оставляя следов, скудные слезы.

— Что это с вами? Ну, подумаешь, подумаешь… — смущенно проговорил Володя. Видеть слезы ему было неловко, и он, отцепив лемех и рыхлитель, снова забрался в кабину, жаля руки о металл, и погнал трактор к лагерю.

И вот под навесом Володя повалился на спину; и тут ему что-то ударило в грудь, но это ударило, застучало сердце, и весь он вдруг загорелся — ощутимый огонек побежал по коже. Тогда Володя прикрыл глаза, чтобы не было им так горячо, куда-то провалился в душную яму, и тут возник в ушах рокот трактора. Выбравшись из душного забытья, Володя выскочил из палатки, шарахнулся к брезенту: прямо на палатку наезжал на «Беларуси» Омар, глаза у Омара были круглы, дики, неподвижны от испуга; и в ту же минуту, когда выскочил из палатки Володя, Омар кувыркнулся из трактора, а трактор вращал, вращал свои малые и большие колеса. Володя в один миг взлетел на сиденье, рванул руль на ходу, завернул к плоскому навесу, а Омар тоже помчался к навесу, и было похоже, что его нагоняют на тракторе. И как только Володя поставил трактор на место и покачал головой, понимая, что Омар из жадного любопытства сел на «Беларусь», двинул трактор вперед, а остановить уж никак не мог, — Омара уже нигде не было видать, и в палатке не будет видно; но только все равно Володя побрел к палатке, потому что был обременен неуловимой, незаметной, но чугунной ношей — жарой.

Он вновь как бы провалился в яму, где был разложен костер, не захотел ничего знать, ничего чувствовать, лишь бы спать, спать, спа-а-ать…

И проснулся — сам не понимал: ночью ли, днем ли, — все-таки проснулся скоро в той же палатке, различил над собой белокурую голову Спартака.

— Перегрелся, — сказал ему Спартак. — Но еще не страшно. Очень кружится голова?

— Не очень, — вяло, ослабленно улыбнулся он. — Вот фильмы цветные гляжу… Разные шары: оранжевый, дымчатый, зеленый… Да, а как там Ахмед?

И, точно обрадовавшись этому вопросу, Спартак охотно заговорил:

— Великолепный организм, уже сегодня и аппетит у парня, и веселость. И знаешь, Володя, Сазоненко говорит, что вылежать он сможет в нашем медпункте. Только я через несколько дней отправлю Ахмеда в Тизи-Узу. Пусть там долеживает. Все у него хорошо.

«Все хорошо», — повторил себе Володя, ощущая близость коленей Спартака, рук Спартака, глядя на него сквозь прищуренные ресницы, чтоб не рассмотрел Спартак, как он любит этого человека и будет любить всегда, потому что этот человек спас Ахмеда и спасет еще Николая, Павла, Марию, Валентину, Григория, Бориса, Льва, Степана, Михаила — имен не хватит, чтоб перечислить, кого еще спасет этот человек.

— Ну прошу тебя: не ходи, — сказал наутро Спартак с той мягкостью, с которой спрашивал вчера, не очень ли кружится голова. — Не ходи сегодня на поле. Ведь голова еще трещит, верно?

— Нет, я пойду, пойду, — возразил Володя, потому что его очень трогала заботливость Спартака и он, пожалуй, мог еще пожалеть себя, как пожалел его Остроухов. — Видел бы, Спартак, того феллаха! Он уже старый, усохший; и я не знаю, откуда взялись у него слезы, — ведь забыл, как плачут, а все-таки заплакал. Нет, Спартак, я должен, такой большой день, чего зря терять!

Он вытолкал из палатки Омара; тот побежал, оглядываясь, будто не веря, что не потерял Володину дружбу и что Володя не сердится за вчерашнее происшествие. А сам Володя оглядывал из-под сомбреро разбуженное лагерное становье, видел сейчас эту утреннюю жизнь: и как выбегают из палаток, и как нетерпеливо подталкивают друг дружку в спину, занимая очередь в столовой.

Поехали опять на то же высохшее поле. И когда трактор спустился с крутизны, Володя разглядывал Мурзука, который что-то колдовал над плугами, и старого феллаха, который, взмахивая руками, покачивал хаиком и рассказывал другим феллахам, обступившим его. Они вдруг разом обернулись и поклонились Володе, трактору, арабчонку.

Володя подцепил трактор к рыхлителю и плугам, кивнул Мурзуку, испытующе глянув в его замкнутое, неприветливое лицо; и это недружелюбие Мурзука вдруг взбесило Володю, так что он с минуту задержал свой взгляд на парне. Затем бросился в кабину. Она еще не обжигала металлом, но поле уже с первого метра стало сопротивляться по-старому, неохотно крошилось под сталью, неохотно затягивалось темно-бурой вельветовой тканью. Кажется, Володя слышал даже хруст верхних пластов и сдвиги, перемещение прессованных песчинок, кореньев, иссохшей паутины трав под зеркальными плугами.

Он не удивился, когда трактор прошел без остановок — один гон, другой, когда у прицепщика все наладилось теперь — не враг же этот Мурзук, если пристал к волонтерам, — не удивился и поверил в то, что день будет удачлив и что солнце не заставит их уйти отсюда до вечера. Он усмехнулся Омару; тот ответил внезапной широкой улыбкой, потому что все еще чувствовал свою вину; и так, посылая один другому улыбки, они взбирались вверх, на крутизну, спускались в лощину — удачливые трактористы, веселые люди.

От кучки феллахов отделился старик в бурнусе и хаике, быстро преодолел трещины в земле и, оказавшись подле трактора, на вытянутой руке подал корзинку с апельсинами и бананами. Володя распахнул дверцы, высунулся по пояс, подхватил тяжелую, празднично яркую корзинку и не успел разглядеть лица старого феллаха — он уже бежал к своим. Володя поставил корзинку Омару на колени, каждый взял по оранжевому ядру. Кожуру сдирать можно было ртом и свободной рукой. Володя так и делал, и желтый сок потек по руке, и во рту, когда он сжимал зубами наполненные соком ломтики, становилось чисто, объемно, прохладно.

Он решил и Мурзуку подбросить два-три апельсиновых ядра. Обождал, пока развернется трактор и потянет груду пахоты вниз; но, как только оказался на земле, увидел, что вновь Мурзук не перекрутил руль и пахота кажется сшитой из разных кусков. Володя крепко сжал апельсины и подумал, что вот сейчас выскажет Мурзуку всю обиду, так выскажет, что поймет, поймет странный парень его обиду! Он еще не достиг прицепа, а Мурзук уже сам вывернул руль, вывернул торопливо, с испугом, и Володя остановился, пораженный: знает Мурзук, что делает назло и по-своему, знает, а все же делает. И, приблизившись к нему, Володя выронил апельсины, руки его снова сжались в кулаки и дернулись, как тогда, ночью, в горах, а глаза остановились, и Володя как будто подыскивал весомые слова, но вдруг обернулся, крикнул одно-единственное слово:

— Омар!

Тот мигом примчался, посматривая быстро-быстро на одного, на другого.

— Омар, выхода нет: надо показать этому другу, как по-настоящему работают. Ты все знаешь, на тебя надежда. Вот этот руль на поворотах надо выкрутить, Омар. Понимаешь?.

Арабчонок охотно закивал смоляной головой, протянул к рулю тонкие кофейные руки — о как тонки его руки были, и смогут ли они справиться с рулем?

— Здесь нужна мужская сила, Омар, но что поделать. Держись! Надо показать этому другу…

И, махнув обеими руками, Володя большими, нескладными прыжками побежал к трактору, бросил свое тело на сиденье, двинул трактор вперед. Он знал, что за глубиной вспашки — за этим мальчишка проследит, а сумеет ли вывернуть руль — этого Володя не знал, потому что какая там у арабчонка мужская сила…