Но об­ра­тим­ся к дру­гим сви­де­тель­ст­вам. Са­мым ран­ним из них яв­ля­ет­ся днев­ни­ко­вая за­пись Тур­ге­не­ва от 27 ян­ва­ря:

Го­су­дарь при­слал Арн­д­та с пись­мом, соб­ст­вен­ным ка­ран­да­шом…Пуш­кин сло­жил ру­ки и бла­го­да­рил Бо­га, ска­зав, что­бы Жу­ков­ский пе­ре­дал го­су­да­рю его бла­го­дар­ность[683].

Прав­да, в пись­ме, тут же со­став­лен­ном се­ст­ре А.Н.Не­федь­е­вой - в 9 ут­ра 28 ян­ва­ря - упо­ми­на­ние о пись­ме и «бла­го­дар­но­сти» он соз­на­тель­но - ве­ро­ят­но, из эти­че­ских со­об­ра­же­ний (ведь пись­мо ца­ря бы­ло кон­фи­ден­ци­аль­ным!) - опус­тил:

Го­су­дарь при­слал к не­му Арн­д­та ска­зать, что ес­ли он ис­по­ве­ду­ет­ся и при­час­тить­ся, то ему это бу­дет очень при­ят­но и что он про­стит его. (…) Го­су­дарь ве­лел ска­зать ему, что он не ос­та­вит же­ны и де­тей его; это его об­ра­до­ва­ло и ус­по­кои­ло[684].

Ме­ж­ду тем, за­пись в днев­ни­ке Тур­ге­не­ва на­хо­дит ос­но­ва­тель­ное под­твер­жде­ние в пись­ме Вя­зем­ско­го к Бул­га­ко­ву, на­пи­сан­ном 5 фев­ра­ля:

Но­чью воз­вра­тил­ся к не­му Арендт и при­вез ему для про­чте­ния соб­ст­вен­но­руч­ную, каран­да­шом на­пи­сан­ную го­су­да­рем за­пис­ку... Пуш­кин был чрез­вы­чай­но тро­нут эти­ми сло­ва­ми... «Ска­жи­те го­су­да­рю, го­во­рил Пуш­кин Аренд­ту[685], что жа­лею о по­те­ре жиз­ни, по­то­му что не мо­гу изъ­я­вить ему мою бла­го­дар­ность, что я был бы весь его!» (Эти слова слы­ша­ны мною и вре­за­лись в па­мять и серд­це мое по чув­ст­ву, с ко­им они бы­ли про­из­не­се­ны)[686].

Князь ут­вер­ждал, что слы­шал эту са­мую фра­зу в ночь с 27-го на 28 фев­ра­ля, то есть за­дол­го до то­го, как Жу­ков­ский от­пра­вил­ся к ца­рю. И го­во­рил он это как раз в до­ка­за­тель­ст­во то­го, что «Тур­ге­нев пе­ре­дал не пол­ный от­чет», по­сколь­ку «не был без­от­луч­но» ни днем, ни но­чью при по­эте. Прав­да, Вя­зем­ский при этом от­кро­вен­но пу­тал­ся. Сна­ча­ла он пи­сал, что по­эт «го­во­рил Аренд­ту», а по­том сде­лал по­прав­ку: «Ска­зал Жу­ков­ско­му». Но и это по­нят­но. Арендт и Жу­ков­ский стоя­ли ря­дом. Мог Вя­зем­ский и сов­рать, но, ду­ма­ет­ся, это не вхо­ди­ло в его пла­ны.

Са­ма по се­бе фра­за «был бы весь его» не­сла бла­го­род­ный смысл, а по­то­му за­бо­тить­ся о ее рас­шиф­ров­ке не име­ло смыс­ла. Она мог­ла быть про­из­не­се­на в лю­бой мо­мент с при­мер­но оди­на­ко­вым эф­фек­том. Дру­гое де­ло - «преж­де­вре­мен­ное» при­час­тие! Тут Жу­ков­ский с Вя­зем­ским сра­зу до­го­во­ри­лись, что сле­ду­ет го­во­рить обы­ва­те­лю и дво­ру. «Ра­бо­та над ме­ло­ча­ми» осу­ще­ст­в­ля­лась чуть поз­же, а по­то­му на пер­вых па­рах дру­зья по­эта за­мет­но про­ти­во­ре­чи­ли друг дру­гу.

По­сколь­ку Вя­зем­ско­го боль­ше все­го ин­те­ре­со­ва­ли до­ка­за­тель­ст­ва соб­ст­вен­ной пра­во­ты, он за­сви­де­тель­ст­во­вал со­бы­тие без из­ме­не­ний. По­лу­чив от ца­ря пись­мо с обе­ща­ни­ем по­за­бо­тить­ся о се­мье, Пуш­кин, ес­те­ст­вен­но, дол­жен был вы­ска­зать сло­ва бла­го­дар­но­сти. Кро­ме то­го, сти­ли­сти­ка этой бла­го­дар­но­сти оп­ре­де­ля­лась осо­бен­но­стью дво­рян­ской куль­ту­ры, в ко­то­рой царь, да­же не­лю­би­мый, за­ни­мал ме­сто не про­сто гла­вы го­су­дар­ст­ва, а От­ца боль­шой на­род­ной се­мьи, а, зна­чит, и про­щать­ся с ним сле­до­ва­ло, как с род­ным че­ло­ве­ком, упот­реб­ляя со­от­вет­ст­вую­щие мягкие вы­ра­же­ния.

В за­пис­ке Спас­ско­го, со­став­лен­ной 2 фев­ра­ля, как при­ня­то счи­тать, не без уча­стия Жу­ков­ско­го[687]- ис­поль­зо­вав­ше­го ее за­тем, по сви­де­тель­ст­ву Ло­ги­но­ва, при на­пи­са­нии от­кры­то­го пись­ма к от­цу по­эта - «опас­ная» фра­за зву­чит в от­вет на во­прос: «Что ска­зать от те­бя ца­рю, спро­сил Жу­ков­ский». Ве­ро­ят­но, по­эт по­вто­рил ее для дру­га, но ни­как не для вы­ра­же­ния сво­бод­ной люб­ви к импе­ра­тору.

Од­на­ко, Жу­ков­ский по­ста­рал­ся пре­дель­но уси­лить зву­ча­ние фра­зы. Од­но де­ло, ес­ли она бы­ла про­из­не­се­на в ка­че­ст­ве бла­го­дар­но­сти, как от­вет­ный поступок, дру­гое – для са­мо­стоя­тель­но­го вы­ра­же­ния чув­ст­ва со­жа­ле­ния или рас­кая­ния. Из­ме­нив кон­текст, Жу­ков­ский пред­ста­вил сло­ва по­эта как один из мо­ти­вов сво­ей по­езд­ки к ца­рю. По­лу­ча­лось, что он вы­пол­нял за­да­ние Пуш­ки­на, спе­ша­ще­го зая­вить о сво­их вер­но­под­дан­ни­че­ских чув­ст­вах. По­эта же, по настоя­ще­му, вол­но­ва­ло лишь од­но - про­стит царь Дан­за­са или нет? Та­кой уве­рен­но­сти не бы­ло, по­сколь­ку Арендт, по­лу­чив­ший цар­ское пись­мо из рук фельдъ­еге­ря, не имел воз­мож­но­сти лич­но пе­ре­дать ца­рю прось­бу по­эта по­ща­дить се­кун­дан­та.

Вто­рым с Пуш­ки­ным про­щал­ся Вя­зем­ский:

У ме­ня креп­ко по­жал он ру­ку и ска­зал: «Про­сти, будь сча­ст­лив!».

Ве­ро­ят­но, то­гда же про­стил­ся он и с кня­ги­ней: «Мне он по­жал ру­ку креп­ко, но уже по­хо­ло­дев­шею ру­кою и ска­зал:

« - Ну, про­щай­те!»

- По­че­му про­щай­те? - ска­за­ла я, же­лая за­ста­вить его усум­нить­ся в его со­стоя­нии.

- Про­щай­те, про­щай­те, — по­вто­рил он, де­лая мне знак ру­кой, что­бы я ухо­ди­ла[688].

Ох уж эта се­мей­ная сти­ли­сти­ка: «креп­кое ру­ко­по­жа­тие»! Не совместно ли составляли суп­ру­ги свои лич­ные воспоминания?!

Опи­сы­вая эти тра­ги­че­ские дни по го­ря­чим сле­дам в пись­ме к Е.Н.Ор­ло­вой, Вя­зем­ская, ес­те­ст­вен­но, не рас­ска­за­ла все­го, что про­изош­ло в мо­мент про­ща­ния - ведь речь шла об ин­тим­ной прось­бе по­эта, за­тра­ги­ваю­щей ин­те­ре­сы семьи. Ме­ж­ду тем в пись­ме к Бен­кен­дор­фу Жу­ков­ский ого­во­рил­ся, что по­эт «ве­лел Дан­за­су най­ти ка­кой-то ящи­чек и взять из не­го на­хо­див­шую­ся там це­почку».

Друг по­эта по­ста­рал­ся за­быть об этом про­ис­ше­ст­вии, а вот Вя­зем­ская, спус­тя мно­гие го­ды, все же от­кры­ла Бар­те­не­ву, что по­лу­чи­ла от Пуш­ки­на це­поч­ку, при­не­сен­ную ему Дан­за­сом для пе­ре­да­чи Алек­сан­д­ри­не. И на­до по­ла­гать про­изош­ло это как раз при про­ща­нии. Жуковский писал:

В эту ми­ну­ту прие­хал граф Вьель­гор­ский, и во­шел к не­му, и так же в по­след­ние по­дал ему жи­во­му ру­ку. Бы­ло оче­вид­но, что спе­шил сде­лать свой по­след­ний зем­ной рас­чет и как буд­то под­слу­ши­вал иду­щую к не­му смерть[689].

За­тем Пуш­кин спро­сил Ка­рам­зи­ну и Плет­не­ва. За ни­ми по­сла­ли. Вдо­ва ис­то­ри­ка яви­лась бу­к­валь­но че­рез не­сколь­ко ми­нут, по­сколь­ку жи­ла не­по­да­ле­ку. Пуш­кин про­сил ее по­звать.

Я име­ла горь­кую сла­дость про­стить­ся с ним в чет­верг - пи­са­ла Ка­рам­зи­на сы­ну в Ба­ден на сле­дую­щий день по­сле смер­ти по­эта - он сам это­го по­же­лал. Ты мо­жешь во­об­ра­зить мои чув­ст­ва в эту ми­ну­ту, особ­ли­во, ко­гда уз­на­ешь, что Аренд с пер­вой ми­ну­ты ска­зал, что ни­ка­кой на­де­ж­ды нет! Он про­тя­нул мне ру­ку, я ее по­жа­ла, и он мне так­же, и по­том мах­нул, что­бы я вы­шла. Я, ухо­дя, осе­ни­ла его из­да­ли кре­стом, он опять мне про­тя­нул ру­ку и ска­зал ти­хо: «Пе­ре­кре­сти­те еще», то­гда я уже пе­ре­кре­сти­ла, при­кла­ды­вая паль­цы на лоб, и при­ло­жи­ла ру­ку к ще­ке: он ее ти­хонь­ко по­це­ло­вал и опять мах­нул. Он был бле­ден как по­лот­но, но очень хо­рош; спо­кой­ст­вие вы­ра­жа­лось на его пре­крас­ном ли­це[690].

Здесь в про­ща­нии на­сту­пи­ла пау­за. Плет­нев и Тур­ге­нев, от­лу­чив­шие­ся на вре­мя, еще не вер­ну­лись. Ве­ро­ят­но, на ча­сах бы­ло око­ло де­ся­ти. Пуш­кин попро­сил при­вес­ти де­тей. Об этом пи­са­ла Е.Н. Ме­щер­ская, ко­то­рая на­хо­дилась ря­дом с На­таль­ей Ни­ко­ла­ев­ной - сна­ча­ла по­эт про­стил­ся с Ка­рам­зи­ной[691], а потом

по­тре­бо­вал де­тей; они спа­ли; их при­ве­ли и при­нес­ли к не­му по­лу­сон­ных. Он на ка­ж­дого обо­ра­чи­вал гла­за­ми мол­ча; клал ему на го­ло­ву ру­ку; кре­стил и по­том дви­же­ни­ем ру­ки от­сы­лал от се­бя[692].

Это был един­ст­вен­ный мо­мент в пред­смерт­ные дни, ко­гда Пуш­кин ви­дел­ся с Алек­сан­д­ри­ной. «По­сле ка­та­ст­ро­фы Алек­сан­д­ри­на ви­де­ла Пуш­ки­на толь­ко раз, ко­гда она при­ве­ла ему де­тей, ко­то­рых он хо­тел бла­го­сло­вить пе­ред смер­тью» - пи­сал ее муж Фри­зен­гоф.