На вопрос Пушкина у Дантеса, куда он ранен, Дантес отвечал:
- Мне кажется, что я ранен в грудь (франц.).
- Браво! — вскрикнул Пушкин и бросил пистолет в сторону. Но Дантес ошибся: он стоял боком, и пуля, только контузив ему грудь, попала в руку[630].
Вроде бы ничего принципиально нового к аршиаковскому описанию дуэли воспоминания Данзаса не добавляют. Почему же тогда, в первые дни после трагедии, секундант поэта стал возражать ему и в основном по мелочам или, скажем так, деталям, кажущимся нам не столь важными:
Истина требует, чтобы я не пропустил без замечания некоторые неверности в его рассказе. Г. д'Аршиак, объяснив, что первый выстрел был со стороны г. Геккерна (Дантеса) и что А.С.Пушкин упал раненный, продолжает: «Секунданты подошли: он приподнялся и, сидя, сказал: «постойте!» Пистолет, который он держал в руке, был весь в снегу; он спросил другой. Я хотел воспротивиться тому, но барон Георг Геккерн остановил меня знаком.
Слова А.С.Пушкина, когда он поднялся, опершись левой рукой, были следующие:
- Постойте! Я чувствую в себе еще столько силы, чтобы выстрелить (фр.).
Тогда действительно я подал ему пистолет, в обмен того, который был у него в руке и ствол которого набился снегом, при падении раненого[631].
Замена пистолетов - обстоятельство в дуэли самое щекотливое, хотя и оговоренное правилами. И это не какая-нибудь мелочь, недостойная внимания - здесь особенно важно запомнить, кто попросил о замене. Аршиак утверждал, что это был Пушкин. Данзас - что сделал сам. Казалось бы, какая разница - попросил поэт или его секундант? Разницы, действительно, нет. Но рассогласование мнений по столь важному вопросу настораживает. Создается впечатление, что между секундантами произошло недоразумение. Данзас, находясь под арестом и не имея возможности для личной встречи, через Вяземского как бы выговаривает Аршиаку:
Но я не могу оставить без возражения замечание г. д'Аршиака, будто бы он имел право оспаривать обмен пистолета и был удержан в том знаком Геккерна (Дантеса). Обмен пистолета не мог подать повода, во время поединка, ни к какому спору. По условию каждый из противников имел право выстрелить; пистолеты были с пистонами, следовательно, осечки быть не могло; снег, набившийся в дуло пистолета Александра Сергеевича, усилил бы только удар выстрела, а не отвратил бы его[632].
Последняя фраза особенно настораживает. Что же получается - Данзас действовал в ущерб Пушкину? Ведь противник не требовал замены пистолета, а ответный выстрел, по мнению самого секунданта, был бы вполне законным и более эффективным? Тут уж никакая пуговица не помогла бы. Почему же секундант поэта поспешил заменить оружие?
Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся к пуговице Дантеса, «которою панталоны держались на подтяжке против ложки». Даже если оговориться, что Жуковский вновь ошибся, и пулю остановила не бельевая гарнитура, а латунная пуговица двубортного гвардейского мундира, то все равно объяснение чудесного спасения кавалергарда выглядит мало убедительным.
В начале семидесятых, при изучении обстоятельств гибели Лермонтова, была проведена экспертиза эрмитажных пистолетов системы Кухенройтеров, аналогичных тем, которые использовались в поединке. Экспертиза установила:
Пробивная способность этих пистолетов, как гладкоствольных, так и нарезных, оказалась весьма значительной и лишь немного уступала пистолету ТТ образца 1933 года»[633].
При этом сообщалось, что пуля из ТТ пробивала насквозь на расстоянии 25 метров пакет из шести-восьми сухих сосновых 25-мм досок. Мартынов же стрелял с расстояния в 16 метров, и пуля пробила Лермонтову грудную клетку, прошла навылет от одного бока до другого и прошила плечо.
Пушкин стрелял с расстояния вдвое меньше. Очевидно, что современное оружие, только что привезенное Барантом из Франции - пистонные пистолеты Ульбриха - при нормальном использовании не могли произвести столь невыразительное действие, описанное в рапорте лейб-гвардии конной артиллерии штаб-лекаря Стефановича:
Поручик барон Геккерн имеет пулевую проницающую рану на правой руке ниже локтевого сустава на четыре поперечных перста; вход и выход пули в небольшом... расстоянии. Обе раны находятся в сгибающих персты мышцах, окружающих лучевую кость... Раны простые, чистые, без повреждения костей и больших кровеносных сосудов. Больной... кроме боли в раненом месте жалуется также на боль в правой верхней части брюха, где вылетевшая пуля причинила контузию... хотя наружных знаков контузии не заметно... Вообще же он кажется в хорошем и надежном к выздоровлению состоянии[634].
Что же произошло? Пуля пробила правое предплечье Дантеса, поскольку после команды поэта, он повернулся к противнику правым боком, прикрыв грудь согнутой в локте рукой, затем резко потеряла скорость, отчего лишь ударилась о нижний край реберной дуги, не причинив никакого вреда, кроме легкого ушиба. А должна была, пробив мягкие ткани предплечья и ребро, нанести Дантесу тяжелое, если не смертельное ранение!
Столь же странным образом действовала и пуля Дантеса. Попав в низ живота поэта, она не прошла навылет, а, ударившись о крыло подвздошной кости, заскользила по его вогнутой поверхности и, в конце концов, застряла в крестце. Надо же - пуля заскользила!
Особенно анекдотично смотрятся на этом фоне утверждения о кольчуге Дантеса и снайпере, засевшем на крыше дачного сарая и стрелявшем в Пушкина![635] Надо ли говорить о том, что спрятать кольчугу под тесным мундиром невозможно и что точного снайперского вооружения, позволявшего применять его скрытно, то есть относительно бесшумно, тогда не существовало! Однако, многие до сих пор полагают, что эти сведения не помеха для их фантазий.
Впрочем, одно было бесспорно: оба пистолета действовали одинаково странным образом. И произойти это могло лишь при участии обоих секундантов. У них было время договориться о совместных действиях еще во французском посольстве - при первой встречи. Все поведение Данзаса по пути на Черную речку говорило о его готовности любым, более или менее благовидным, способом, если не предотвратить дуэль, то хотя бы отсрочить ее. Ясно, что он прибегнул бы к любой хитрости, чтобы сберечь жизнь поэту. Но по складу характера Данзас не был выдумщиком. Инициатива здесь, вероятно, принадлежала Аршиаку.
Из воспоминаний Соллогуба известно о способности секретаря французского посольства производить благоприятное впечатление и убеждать собеседника в своей правоте. Оставшись наедине с Данзасом, он мог говорить о значении Пушкина для русской культуры, о бессмысленности затеянной ссоры между родственниками, которая, однако, уже не может закончиться простым примирением - иными словами, обо всем том, что в действительности имело место и могло растрогать сердце друга. План Аршиака был прост и в данных условиях казался вполне уместным.