В пись­ме к Бул­га­ко­ву друг по­эта вы­ска­зал­ся еще бо­лее при­стра­ст­но:

Два дня то­му на­зад (6 ян­ва­ря) мы про­ве­ли оча­ро­ва­тель­ный ве­чер у ав­ст­рий­ско­го по­сла: этот ве­чер на­пом­нил мне са­мые ин­тим­ные са­ло­ны Па­ри­жа. Со­ста­вил­ся ма­лень­кий кру­жок из Ба­ран­та, Пуш­ки­на, Вя­зем­ско­го, прус­ско­го ми­ни­ст­ра и ва­ше­го по­кор­но­го слу­ги. Мы бе­се­до­ва­ли, что очень ред­ко в на­стоя­щее вре­мя. Бе­се­да бы­ла раз­но­об­раз­ной, бле­стя­щей и очень ин­те­рес­ной, так как Ба­рант рас­ска­зы­вал нам пи­кант­ные ве­щи о Та­лей­ра­не и его ме­муа­рах, пер­вые час­ти ко­то­рых он про­чел; Вя­зем­ский вно­сил свою часть, го­во­ря свои mots (фр. ост­ро­ты – А.Л.), дос­той­ные его ори­ги­наль­но­го ума. Пуш­кин рас­ска­зы­вал нам анек­до­ты, чер­ты Пет­ра I и Ека­те­ри­ны II, и на этот раз я то­же был на вы­со­те этих ко­ри­фе­ев пе­тер­бург­ских са­ло­нов[347].

Анек­до­та­ми в пуш­кин­ское вре­мя на­зы­ва­ли рас­ска­зы на ис­то­ри­че­скую те­му. По­эт на­го­ва­ри­вал от­дель­ные эпи­зо­ды сво­ей «Ис­то­рии», про­ве­ряя ре­ак­цию слу­ша­те­лей. Те же, в свою оче­редь, с удо­воль­ст­ви­ем от­ме­ча­ли све­жесть его мыс­лей, яв­но иду­щих в раз­рез с офи­ци­аль­ной точ­кой зре­ния. Да­же Вя­зем­ский при­зна­вал это:

Он не пи­сал бы кар­тин по мер­ке и объ­е­му рам, за­ра­нее из­го­тов­лен­ных...[348].

Ве­че­ром 7 ян­ва­ря, в чет­верг, со­сто­ял­ся бал у гра­фи­ни М.Г.Ра­зу­мов­ской в ее особ­ня­ке на Боль­шой Мор­ской ули­це. Пуш­кин с же­ной, ве­ро­ят­но, бы­ли там и вме­сте с С.Н.Ка­рам­зи­ной на­блю­да­ли ши­кар­ное зре­ли­ще:

бы­ло изы­скан­ней­шее об­ще­ст­во, да­же го­су­дарь прие­хал на пол­ча­са, и принц Карл; тьма на­ро­ду тол­пи­лась в ма­лень­кой, но пре­ле­ст­ной ком­на­те бе­ло­го мра­мо­ра со звезд­ча­тым сво­дом[349].

Но сре­ди празд­нич­ных уве­се­ле­ний Пуш­ки­на ни на ми­ну­ту не ос­тав­ля­ли мыс­ли о цар­ском по­дар­ке и по­се­ще­нии Кел­ле­ра - ина­че как объ­яс­нить стран­ный по­сту­пок, со­вер­шен­ный им в пят­ни­цу 8 ян­ва­ря? С ут­ра по­эт пи­шет известную ли­те­ра­тур­ную мис­ти­фи­ка­цию, ге­ро­ем ко­то­рой де­ла­ет Воль­те­ра, яко­бы по­лу­чив­ше­го вы­зов от не­кое­го г-на Дю­ли­са - по­том­ка Жан­ны д'Арк по бо­ко­вой ли­нии.

Пуш­кин обыг­ры­ва­ет мо­тив от­ка­за от ду­эли: г-н Дю­лис, про­чи­тав по­эму «Ор­ле­ан­ская дев­ст­вен­ни­ца», счел сво­им дол­гом всту­пить­ся за честь сво­ей слав­ной пра­баб­ки и все­го ро­да. Воль­тер же, по сло­вам по­эта,

не­смот­ря на смеш­ную сто­ро­ну это­го де­ла… при­нял его не в шут­ку. Он ис­пу­гал­ся шуму, ко­то­рый мог бы из то­го про­изой­ти, а мо­жет быть и шпа­ги ще­кот­ли­во­го дво­ря­ни­на, и тот­час при­слал сле­дую­щий от­вет:

«Ка­жет­ся, вы не из­во­ли­те знать, что я бед­ный ста­рик, уд­ру­чен­ный бо­лез­ня­ми и го­ре­стя­ми, а не один из тех храб­рых ры­ца­рей, от ко­то­рых вы про­изош­ли. Мо­гу вас уве­рить, что я ни­ка­ким об­ра­зом не уча­ст­во­вал в со­став­ле­нии глу­пой риф­мо­ван­ной хро­ни­ки …. о ко­то­рой из­во­ли­те мне пи­сать. Ев­ро­па на­вод­не­на пе­чат­ны­ми глу­по­стя­ми, ко­то­рые пуб­ли­ка ве­ли­ко­душ­но мне при­пи­сы­ва­ет»[350].

Та­ким об­ра­зом, ве­ли­кий че­ло­век, ку­мир мил­лио­нов, про­явил ма­ло­ду­шие и от­ка­зал­ся от ду­эли.

Мно­гие ис­сле­до­ва­те­ли по­ла­га­ют, что при­ду­ман­ная Пуш­ки­ным «ли­те­ра­тур­ная шут­ка» по­зво­ли­ла ему от ча­ст­но­го слу­чая пе­рей­ти к ши­ро­ким обоб­ще­ни­ям - за­щи­те дос­то­ин­ст­ва пи­са­те­ля и его от­вет­ст­вен­но­сти за все, с чем он об­ра­ща­ет­ся к пуб­ли­ке[351]. Но так ли это?

Не­сколь­ко ме­ся­цев на­зад вы­шел тре­тий но­мер «Со­вре­мен­ни­ка», где по­эт уже вы­ска­зал свое от­но­ше­ние к пре­ста­ре­ло­му Воль­те­ру. Об­су­див его лич­ную пе­ре­пис­ку, он сде­лал са­мое ши­ро­кое обоб­ще­ние, пол­ное внут­рен­не­го дра­ма­тиз­ма и глу­би­ны:

Что из это­го за­клю­чить? что ге­ний име­ет свои сла­бо­сти, ко­то­рые уте­ша­ют по­сред­ст­вен­ность, но пе­ча­лят бла­го­род­ные серд­ца, на­по­ми­ная им о не­со­вер­шен­ст­ве че­ло­ве­че­ства; что на­стоя­щее ме­сто пи­са­те­ля есть его уче­ный ка­би­нет и что, на­ко­нец, не­за­ви­си­мость и са­мо­ува­же­ние од­ни мо­гут нас воз­вы­сить над ме­ло­ча­ми жиз­ни и над бу­ря­ми судь­бы[352].

Что но­во­го до­бав­ля­ла мис­ти­фи­ка­ция к порт­ре­ту ве­ли­ко­го фран­цу­за и те­ме не­за­ви­си­мо­сти ху­дож­ни­ка от вла­сти? По су­ти де­ла - ни­че­го, а к порт­ре­ту са­мо­го Пуш­ки­на – мно­гое! Не на­по­ми­на­ет ли «шут­ка» ис­то­рию са­мо­го Пуш­ки­на? «Не­мощ­ный» Гек­керн – «ста­ри­чок», ста­рав­ший­ся из­бе­жать ду­эли, ре­ши­тель­ный по­эт, всту­пив­ший­ся за честь жен­щи­ны?

Но хо­ро­ша шут­ка – речь ведь шла о ре­аль­ном че­ло­ве­ке! Фран­цу­зы справедли­во мог­ли бы на­звать ее па­ск­ви­лем и по­ще­чи­ной це­ло­му на­ро­ду. Но Пуш­кин пи­сал не для фран­цу­зов. У не­го бы­ла своя ис­то­рия с от­ка­зом от про­из­ве­де­ния, спо­соб­но­го вы­звать его «гра­ж­дан­скую смерть» - от­лу­че­ние от церк­ви. И оп­рав­ды­вал­ся он по по­во­ду «Гав­рии­лиа­ды» те­ми же сло­ва­ми, что и его «шутовской» Воль­тер:

Ос­ме­ли­ва­юсь при­ба­вить, что ни в од­ном из мо­их со­чи­не­ний, да­же из тех, в ко­их я наи­бо­лее рас­каи­ва­юсь, нет сле­дов ду­ха без­ве­рия или ко­щун­ст­ва над ре­ли­ги­ей. Тем при­скорб­нее для ме­ня мне­ние, при­пи­сы­ваю­щее мне про­из­ве­де­ние столь жал­кое и постыдное[353].

Мис­ти­фи­ка­ция «По­след­ний из свой­ст­вен­ни­ков Ио­ан­ны Дарк» пре­под­не­сена Пуш­ки­ным как пе­ре­пе­чат­ка из Morning Chronicle. Что же го­во­рит анг­лий­ский жур­на­лист о пе­ре­пис­ке ме­ж­ду Дю­ли­сом и Вольтером? За­ме­тим сра­зу – ни­кто иной, как анг­ли­ча­не каз­ни­ли Жан­ну д'Арк, но это нис­коль­ко не сму­ща­ет жур­на­ли­ста, по­сколь­ку,

вар­вар­ст­во анг­ли­чан мо­жет еще быть из­ви­не­но пред­рас­суд­ка­ми ве­ка, ожес­то­че­ни­ем ос­корб­лен­ной на­род­ной гор­до­сти, ко­то­рая ис­крен­но при­пи­са­ла дей­ст­вию не­чис­той си­лы под­ви­ги юной пас­туш­ки. Спра­ши­ва­ет­ся, чем из­ви­нить ма­ло­душ­ную не­бла­го­дар­ность фран­цу­зов? Ко­неч­но, не стра­хом диа­во­ла, ко­то­ро­го ис­ста­ри они не боя­лись[354].

Что это как не от­кро­вен­ная иро­ния: анг­ли­ча­нин оп­рав­ды­ва­ет­ся тем, в чем бе­зо­го­во­роч­но от­ка­зы­ва­ет фран­цу­зам – на­ив­ной ве­рой в по­тус­то­рон­ние си­лы? Сам слог, ка­ким изъ­яс­ня­ет­ся жур­на­лист - «под­ви­ги юной пас­туш­ки» - вы­став­ля­ет его в иро­ни­че­ском све­те?

Или вот еще:

По край­ней ме­ре мы хоть что-ни­будь да сде­ла­ли для па­мя­ти слав­ной де­вы; наш лау­ре­ат по­свя­тил ей пер­вые дев­ст­вен­ные по­ры­вы сво­его (еще не ку­п­лен­но­го) вдох­но­ве­ния[355].

Здесь по­эт про­хо­дит­ся не столь­ко по «дев­ст­вен­ным по­ры­вам» анг­лий­ско­го по­эта Р.Сау­ти, сначала на­пи­сав­ше­го по­эму «Жан­на Дарк», а за­тем пре­вра­тив­ше­го­ся в по­слуш­ный ру­пор вла­сти, сколь­ко по жур­на­ли­сту, спо­соб­но­му гор­дить­ся столь со­мни­тель­ным при­ме­ром. Но апо­фе­о­зом иро­нии ста­но­вит­ся его «крити­ка» Воль­те­ра:

что же сде­лал из то­го Воль­тер, сей дос­той­ный пред­ста­ви­тель сво­его на­ро­да? Раз в жиз­ни слу­чи­лось ему быть ис­тин­но по­этом, и вот на что упот­реб­ля­ет он вдох­но­ве­ние! Он са­та­ни­че­ским ды­ха­ни­ем раз­ду­ва­ет ис­кры, тлев­шие в пе­п­ле му­че­ни­че­ско­го ко­ст­ра, и, как пья­ный ди­карь, пля­шет око­ло сво­его по­теш­но­го ог­ня. Он, как рим­ский па­лач, при­со­во­ку­п­ля­ет по­ру­га­ние к смерт­ным му­че­ни­ям де­вы. По­эма лау­реа­та не сто­ит, ко­неч­но, по­эмы Воль­те­ра в от­но­ше­нии си­лы вы­мыс­ла, но тво­ре­ние Со­уте под­виг че­ст­но­го че­ло­ве­ка и плод бла­го­род­но­го вос­тор­га[356].

Ес­ли от­не­стись к этой ти­ра­де серь­ез­но, то по­лу­чит­ся, что Пуш­кин пред­вос­хи­тил Бе­лин­ско­го в его борь­бе за пер­вен­ст­во ума над та­лан­том, по­ста­вив ути­ли­тар­ный ин­те­рес вы­ше ху­до­же­ст­вен­ной прав­ды?! И то­гда со­всем не­воз­мож­но бу­дет по­нять кон­цов­ку «ли­те­ра­тур­ной шут­ки»:

Ни­кто не взду­мал за­сту­пить­ся за честь сво­его оте­че­ст­ва; и вы­зов доб­ро­го и че­ст­но­го Дю­ли­са, ес­ли бы стал то­гда из­вес­тен, воз­бу­дил бы не­ис­то­щи­мый хо­хот не толь­ко в фи­ло­со­фи­че­ских гос­ти­ных …но и в ста­рин­ных за­лах…. Жал­кий век! жал­кий на­род![357].