Скандальная репутация четы Борх была известна всему светскому Петербургу и, без сомнения, не раз подвергалась насмешкам в карамзинском кружке. И надо же случиться, что, выезжая на дуэль, поэт и Данзас встретили карету графа! Пушкин сказал другу:
-Вот две образцовых семьи (фр.) и, заметя, что Данзас не вдруг понял это, прибавил: -Ведь жена живет с кучером, а муж - с форейтором[765].
Друг поэта, не посещавший великосветских салонов, все равно ничего не понял: что за мысли перед смертельной схваткой?! А вот любой член карамзинского кружка живо отреагировал бы на шутку! Только зачем поэт заговорил о человеке, подписавшем «диплом рогоносцев» - не показалось ли ему эта случайная встреча напоминанием Провидения о неудачной мистификации, с которой начался путь на Черную речку?! Бывают странные сближенья…
История с Нарышкиным, составившая содержание «диплома», была более серьезной и по теме и по смыслу. С «историей» Борха ее объединяло лишь одно, но очень важное свойство – она могла интересовать только определенный круг лиц, связанных с литературой. Александр I оригинально платил своему подданному за «пользование» его женой. Рассказывали, что Нарышкин приносил царю красивую книгу в переплете. Царь, развернув книгу, находил там чек в несколько сот тысяч, будто на издание повести, и подписывал его. Таким образом, пасквиль намекал, что и камер-юнкерство, и ссуды, и звание «историографа» - все это оплачено Пушкиным тою же ценою, что и благоденствие Нарышкина.[766] Согласимся, тонкая аллюзия, но чтобы понять ее надо было, как минимум принадлежать к литературной среде, а как максимум – входить в литературный салон Софьи Карамзиной!
Только причем здесь чета Борх? Его, живущего с форейтором, разве волновали измены жены? Подпись Борха могла бы оскорбить Геккернов, увлеченных друг другом. Но если думать, что диплом писался с намерением серьезно оскорбить поэта, то явление Борха, даже с намеком на дальние родственные связи его жены с Натальей Николаевной[767], выглядело лишней, противоречащей основному содержанию пасквиля, подробностью. И наоборот, если предположить, что диплом содержал самоиронию, то упоминания о Борхе оказывалось к месту: оно сигнализировало о «двусмысленном», шутовском характере документа. Сама ситуация, когда в компании рогоносцев секретарем работает гомосексуалист, напоминает анекдот!
Мысль подписать «диплом» именем Борха пришла к Пушкину, вероятно, вместе с идеей разослать мистификацию. Как обратить внимание друзей на свое бедственное положение, как преподнести шутку, отделив розыгрыш от провокации? Ну, конечно - заверить диплом «рукой» известного в карамзинском кружке «аста». К сожалению, друзья поэта на это не обратили внимание! Для них «история Нарышкина» оказалась важнее «истории Борха»! Выходит, Пушкин оправданно подозревал друзей в показной морали?!
Закономерен вопрос, а был ли поэт склонен к подобным сочинениям? И тут самое время вспомнить мистификацию, написанную поэтом незадолго до смерти - 8 января 1837 года. Тогда «в оборот» попал сам Вольтер. И хотя не существовало никакого Дюлиса, и философ не получал вызов на дуэль, «случайно найденное письмо», позволило Пушкину говорить о важном для него способе «заступиться за честь своего отечества».
При стесненных обстоятельствах поэт мог пойти и на более радикальные меры – подделать, например, официальную бумагу. В архиве Пушкина хранится подорожная, выданная двум крестьянам якобы его соседкой по имению - Осиповой. В свое время Л.Б. Модзалевский сделал ошеломляющее открытие, что билет с начала до конца был написан Пушкиным, который под видом голубоглазого темно-русого двадцатидевятилетнего крепостного Хохлова Алексея хотел в начале декабря 1825 года пробраться в Петербург. Домбровский, знакомясь с этим документом, удивлялся мастерству поэта:
Почерк, которым он написан, и подпись, которой скреплен, словно принадлежат разным людям. …Билет будто писал человек уже пожилой, учившийся в прошлом веке на медные деньги. …Строчки ровные, четкие, каждая буковка отдельно, в буквах много воздуха и просветов, поэтому текст читается сразу, без напряжения. …Буквы стоят прямо, как солдатики, все они одинаковой высоты и ранжира. И в каждой строчке количество их примерно одинаково. Такие почерки вырастали из полуустава. Они рождались в деревне, а не в городе. …Почерк, которым выписан билет, совсем не таков. Этим почерком писались метрические записи, копии указов, ревизские сказки, всякое другое, выходящее из усадебной канцелярии. Надо было обладать исключительным графическим мастерством, чтобы создать документ такой безукоризненной подлинности, в сущности - портрет крепостного писца. Подпись же помещицы Осиповой сделана другим, острым пером. Это почерк человека иного происхождения. В нем свобода, легкость, плавность. В нем властность сочетается с мягкой женственностью. Это действительно высокая рука госпожи.[768]
Стало быть, поэт в своем стремлении добиться чего-нибудь или выразить принципиальную позицию не испытывал затруднений с выбором литературных и графических форм! Но вернемся к анонимке.
Можно ли думать, что текст «диплома» по стилю принадлежит руке Пушкина? Вполне. Посмотрим запись «Из Протокола лицейской годовщины» от 19 октября 1828 г.:
Собрались на пепелище скотобратца курнофеиуса Тыркова / по прозвищу кирпичного бруса / 8 человек скотобратцев (...) а) пели ... l) и завидели на дворе час первый и стражу вторую, скотобратцы разошлись, пожелав доброго пути воспитаннику императорского лицея Пушкину - Французу иже написасию грамоту[769].
Спустя восемь лет, в последнюю свою лицейскую годовщину, Пушкин начинал вести протокол в той же манере, весьма напоминающей текст «диплома»:
Собрались выше упомянутые Господа лицейские в доме у Яковлева и пировали следующим образом...[770].
Традиционно, центральное место в поисках анонимщика занимает, так называемая, вещественная деталь - особый сорт бумаги, на котором якобы были написаны копии диплома. Мысль эту подсказал властям сам Пушкин в письме к Бенкендорфу. Позже, стараниями исследователей, она приняла стройный вид формулы, согласно которой поэт узнал от друга Яковлева, что бумага иностранная и, по высокой пошлине, наложенной на такую бумагу, должна принадлежать какому-нибудь посольству. Подозрение пало на И.С. Гагарина как раз потому, что он служил в дипломатической миссии. Правда, сам Гагарин легко отвел обвинение, но его довод никто не стал слушать, поскольку он разрушал «красоту» формулы:
я действительно приметил, что письмо, показанное мне К.0.Р.[771] было писано на бумаге, подобной той, которую я употреблял. Но это ровно ничего не значит: на этой бумаге не было никаких особенных знаков, ни герба, ни литер. Эту бумагу не нарочно для меня делали: я ее покупал, сколько могу припомнить, в английском магазине, и, вероятно, половина Петербурга покупала тут бумагу.[772]