Логинов посмотрел па часы, покачал головой и сказал:

— Вы, суворовец Паичадзе, пообедали за десять минут, на обед предусмотрено больше времени. Нарушение распорядка— такой же проступок, как и невыполнение приказания.

Ничего не могу понять! Опоздаешь — говорит: почему опоздал, кончишь раньше — опять упрекает: куда, мол, торопишься.

Как-то в воскресный день я гулял в нашем парке. Я медленно шагал по только что политой аллее, по обеим сторонам которой расставлены скамейки. Все они были заняты суворовцами. В лицо мне дул ветерок с моря, пахло распустившимися цветами, в тени деревьев было прохладно. В отличном настроении я дошёл до конца парка и вдруг увидел, что в сторонке на скамейке сидит знакомая мне девочка с красным бантом и держит толстую книгу на коленях. Я считаю её знакомой, потому что мы уже много раз видели друг друга, хотя ни разу ещё не разговаривали. Я медленно прошёл мимо девочки. Она бросила на меня быстрый взгляд, тихонько засмеялась и сейчас же принялась за чтение.

Я шёл, еле передвигая ноги. Меня так и тянуло присесть рядом с ней на скамейку.

«Нет, не обернусь», — проговорил я про себя, но… всё-таки обернулся.

Осторожно присев на край скамейки, я раскрыл только что купленную книгу и уставился в неё, будто читаю. А на самом деле всё моё внимание было поглощено сидящей рядом девочкой. Она тоже делала вид, что занята книгой. Но я замечал, что и она поминутно посматривает на меня.

Так мы сидели долго. Наши глаза несколько раз встречались, но ни я, ни она ни слова не проронили, как будто мы были в ссоре.

Неизвестно, сколько бы времени продолжалось так, если бы не заводской гудок. Гудок бывает в пять часов, а мы обедаем в четыре. Я вскочил как ужаленный и помчался в столовую. Дорогой я старался убедить себя, что лейтенанта там не будет. Но и тут мне не повезло: только я открыл дверь в столовую, как наткнулся на Логинова.

— Опять опоздали? — сказал он мне. — На этот раз уж я вам объявляю выговор, понятно?

Что же я мог сделать, как не повторить: «Понятно».

Прошло несколько дней. Я не передавал лейтенанту приказания генерала. Лейтенант также не говорил мне ничего. Я радовался, думая, что всё обошлось.

Хорошо, что Смирнов не слышал, как я обманул генерала. По-моему, Смирнов ненадёжный человек. Он может прямо в строю доложить лейтенанту, что, мол, Паичадзе совершил такой-то поступок, а то и в стенгазету написать, да ещё поместить такую карикатуру, что осрамит тебя на всё училище.

Правда, хотя и шло всё благополучно, я соблюдал осторожность. От генерала старался держаться чуть ли не на пушечный выстрел и, как только замечал, что он идёт по направлению ко мне, мигом сворачивал с пути или скрывался за углом. Хорошо, что в эти дни нас не пускают в город. Впрочем, если бы даже отпустил меня лейтенант, я бы ни за что не пошёл, боясь столкнуться с генералом.

По четвергам перед зданием общежития, на маленьком плацу, окружённом высокими чинарами, у нас бывает строевой смотр. Ровно в девять часов утра выстраивается всё училище. Заместитель начальника зычным басом отдаёт команду: «Смнрно-о! Равнение напра-во!» — идёт навстречу генералу и докладывает:

— Товарищ генерал, училище к строевому смотру построено!

Генерал с поднятой рукой обходит ряды суворовцев п приветствует нас:

— Здравствуйте, суворовцы!

— Здравия желаем, товарищ генерал! — раздаётся в ответ громкий возглас.

Потом генерал поднимается на трибуну.

— Равнение направо, смирно!.. — волной перекатывается команда по отделениям.

Начинается торжественное шествие суворовцев.

Какое красивое зрелище! Недавно я был дневальным и издали глядел на строевой смотр.

Духовой оркестр играет торжественный марш, именно тот марш, который звучит на Красной площади во время парада войск. Впереди суворовцы несут сверкающее в лучах солнца знамя. В верхнем углу знамени — тиснённое золотом изображение самого дорогого для нас человека — Ленина. По обо стороны боевого знамени шагают ассистенты — отличники учёбы. За знаменем следует группа офицеров-воспитателей.

Их боевые ордена и медали ослепляют своим блеском! Шествие замыкают отделения суворовцев.

У трибуны командир отделения опускает саблю остриём вниз, и суворовцы повинуются его команде: «Отделение, смир-но-о, равнение направо!» — разом поворачивают головы вправо, перестают размахивать руками и продолжают торжественное шествие.

Трудно описать всё величие и прелесть этой картины!

Но вот что странно. Всё это мне кажется красивым со стороны, а в строю я испытываю совсем другое. Как только встану в строй, мне лень бывает двигаться, и я с нетерпением жду, когда будет команда расходиться. Возможно, это происходит оттого, что я избегаю встречи с генералом, опасаясь, как бы он не обнаружил мой обман. А может быть, оттого, что строевые занятия мне не по душе. Я всегда стараюсь как-нибудь от них увильнуть и предпочитаю целый день на кухне чистить картофель, чем шагать в строю хоть один час.

Сегодня утром, когда наше отделение поравнялось с трибуной, я сквозь гром духового оркестра отчётливо услышал голос генерала:

— Суворовец Твалчрелидзе, выше ногу, выше голову!

Сначала я даже не понял, что этот возглас относится ко мне, но потом сразу всё вспомнил. В груди как будто что-то оборвалось, начали трястись колени. Но я быстро сообразил, что надо держать себя так, будто замечание генерала относилось не ко мне, а к кому-то другому. Я вытянулся в струнку и, высоко подняв голову, крепко начал выбивать ногу.

Никто не узнал, к кому обратился генерал. Все думали, что он перепутал фамилию. Вероятно, так же решил и наш командир отделения, который после окончания смотра спрашивал:

— Кого это генерал назвал по ошибке суворовцем Твалчрелидзе?

Но никто не проронил ни слова. Да и кто же мог сказать, что генерал обратился к нему, когда в нашем отделении никого не было с такой фамилией!

У нас были полевые занятия. Мы вышли рано. Я очень люблю утро, а тем более на берегу Чёрного моря.

По одну сторону — спокойное морс, над которым белым облаком навис прозрачный туман, а по другую — покрытые кудрявым лесом высокие горы. Где-то за горами рождается солнце; его лучи сверкающим веером раскинулись вверху, в синеве неба.

Мы шли тропинкой, по обеим сторонам которой цвели ромашки и лилии.

Впереди шагал лейтенант. Мы с песней следовали за ним, выстроившись попарно.

На опушке леса, у небольшого холма, лейтенант объявил привал. Мы расположились на лугу.

После десятиминутного отдыха лейтенант снова нас выстроил.

— На предыдущем занятии, — напомнил он, — я вам объяснил, как пользоваться азимутом в лесу или во время ночного похода. Теперь я назначу одного из вас старшим по группе и дам ориентир. Старший, пользуясь компасом, должен привести свою группу к назначенному ориентиру.

Когда я услышал эти слова, у меня чуть душа не ушла в пятки: я понятия не имел, что такое азимут. На уроке, когда лейтенант нам объяснял это, я рисовал коня и ничего не слышал, Я не хвастаюсь, но должен сказать, что, когда я брался за ученье с охотой, некоторые вопросы мне удавалось понять без объяснений учителя, прямо из учебника. И вот, надеясь на это, я думал сам прочесть в свободное время, что это за штука азимут. Но как-то так случилось, что вчера я забыл взяться за книгу, а сегодня утром не успел. Возможно, что и успел бы, но, говоря правду, я не очень-то старался.

«К чему торопиться? — размышлял я. — Не сегодня, так завтра прочту, не завтра, так послезавтра. Что за спешка!»

И вдруг, как говорится в басне о стрекозе: «оглянуться не успела, как зима катит в глаза». Так случилось и со мной.

«Наверняка меня назначат старшим по группе», — подумал я.

И действительно, не успел я это подумать, как лейтенант повернулся ко мне и спросил: