Но его ноги были распухшими от долгой ходьбы, и он не был в состоянии сделать даже двух шагов.

– Андреа! – вскрикнул Арман, – Андреа, ты ли это?

– Андреа? – повторил нищий глухим голосом, – зачем вы мне говорите об Андреа? Он умер. Я его не знаю. Меня зовут Жером, нищий.

И при этом все его члены дрожали. Но силы изменили ему опять, и он снова упал в обморок.

– Это мой брат! – проговорил граф, который уже при одном виде его в таком ужасном и жалком положении простил ему мгновенно все те преступления, которые он сделал против графа и его жены.

– Твой брат, – повторила графиня де Кергац, и ею овладело то состояние, в котором находился Арман.

Нищего перенесли в коляску, и граф крикнул ямщику:

– До Магни остается всего три лье – хоть убей лошадей, а доезжай до этого замка в три четверти часа.

Ямщик ударил по лошадям, и коляска понеслась быстрее молнии.

Когда через некоторое время после этого нищий открыл свои глаза, он находился уже не на большой дороге, но в постели, стоявшей в обширной и хорошо меблированной спальне.

Около него сидели мужчина и женщина и внимательно слушали, что говорил низенький человек – доктор.

– Эта продолжительная бесчувственность, – говорил врач, – происходит от чрезмерного изнурения организма голодом, сопряженным с громадными переходами. Вы видите – ноги распухли. Он сделал со вчерашнего дня, вероятно, не менее двадцати лье.

– Андреа, – прошептал де Кергац, нагибаясь к нищему, – ты здесь у меня… у своего брата… у себя.

Андреа, так как это был действительно он, продолжал смотреть на него испуганным взором. Судя по выражению его лица, можно было подумать, – что он видит какое-нибудь ужасное видение, которое тщетно желает прогнать от себя.

– Брат, – повторил де Кергац растроганным ласковым голосом, – брат, ты ли это?

– Нет, нет, – бормотал он, – я не Андреа, я нищий, у которого нет ни родных, ни крова. Человек, которого преследует страшная судьба и которого постоянно мучают угрызения совести. Я один из тех великих преступников, которые добровольно приняли на себя обет скитаться всю жизнь.

Граф де Кергац радостно вскрикнул.

– О, брат! – прошептал он, – наконец-то ты раскаялся.

И при этих словах он сделал знак рукой. Жанна поняла его и вышла вместе с доктором. Когда Арман остался один с виконтом Андреа, он взял его за руку и сказал:

– Мы дети одной матери, и если ты искренне раскаялся…

– Наша мать… – прервал его глухим голосом Андреа. – Я был ее палачом, – и затем добавил:

– Брат, когда я отдохну немного и когда мои распухшие ноги позволят мне продолжать мой путь, ты мне позволишь, конечно, опять идти. Кусок хлеба и стакан воды – вот все, что мне нужно. Нищему Жерому ничего больше не нужно.

– Боже! – прошептал граф де Кергац, сердце которого болезненно сжималось при виде его. – До какого ужасного, брат, ты дошел положения?

– До добровольной нищеты, – ответил ему тихо Андреа. – Раз раскаяние осенило мою душу, и я решился искупить все мои преступления.

Я не растратил те двести тысяч франков, которые получил от тебя, но положил их в нью-йоркский банк, а проценты с этого капитала поступают ежегодно в кассу для бедных и больных. Я теперь не нуждаюсь ни в чем. Я посвятил себя хождению по миру и прошению милостыни. Я ночую обыкновенно в конюшнях или просто где-нибудь около дороги. Может быть, когда-нибудь в будущем бог, которому я молюсь и день и ночь, смилуется надо мной и простит меня.

– Аминь! – прервал его граф. – Во имя великого бога, я прощаю тебя, брат!

И, обняв Андреа, он добавил:

– Мой возлюбленный брат, хочешь ли ты жить вместе со мной, не как мошенник или преступник, но как мой друг, мой равный – сын моей матери, как заблудившийся грешник, для которого, после его раскаяния, открылись объятия всех? Оставайся, брат, между мной, моей женой и ребенком ты будешь счастлив, так как ты прощен!

Через два месяца после этой сцены мы встречаемся с графом Арманом и его женой во время их разговора в маленьком кабинете их старого отеля в улице св. Екатерины в Париже. Это было в начале января, часов в десять утра.

– Мое милое дитя, – говорил граф, – я был вполне счастлив твоей любовью ко мне, но теперь я положительно счастливейший человек во всем мире с тех пор, как раскаяние моего дорогого брата возвратило нам его.

– О, – возразила Жанна, – бог велик и добр, и он настолько смилостивился над ним, что он сделался теперь человеком святой жизни.

– Бедный Андреа, – прошептал граф, – какую примерную он ведет теперь жизнь. Какое раскаяние! Моя милая Жанна, я открою тебе ужасную тайну, и ты увидишь, насколько он изменился.

– Боже! Что же это еще? – спросила она с беспокойством.

– Ты ведь знаешь, на каких условиях Андреа поселился у нас, то есть он по наружности только живет нашей жизнью, на самом же деле он занимает маленькую холодную комнатку на чердаке, проводит все свое время в посте и молитвах и не позволяет себе никогда ни малейшей прихоти, ни излишества.

– И, – добавила Жанна, – молится ежедневно с раннего утра до десяти часов.

– Это все еще пустяки, – перебил ее снова граф, – ты не знаешь, дитя мое, самого главного.

– Я знаю, – возразила Жанна де Кергац, – что нам стоило громадного труда и усиленных убеждений, чтобы удержать его от поступления в монастырь. Я знаю даже и то, что он ежедневно в десять часов утра уходит из отеля в улицу Коломбьер, где под скромным именем Андре Тиссо занимается в каком-то коммерческом доме перепиской бумаг, просиживая за этим делом до шести часов вечера и получая за свой труд скромное вознаграждение в сто франков в месяц.

– И он вынудил меня брать с него ежемесячно восемьдесят франков, – добавил Арман.

– Такое раскаяние, такое самоуничижение, такая примерная жизнь, – пробормотала Жанна в восхищении, – должны быть угодны богу, и я уверена, что он уже давно прощен.

– О, это все еще пустяки, мои друг, – продолжал граф, – если бы ты знала…

– Да говорите же, – возразила Жанна, – говорите, Арман, я хочу все знать.

– Андреа носит на себе власяницу, и все его тело представляет из себя сплошную рану.

Госпожа де Кергац вскрикнула.

– Это ужасно! – сказала она. – Это ужасно! Но как ты…

– Узнал, ты хочешь сказать?

– Да, – ответила графиня, кивая утвердительно головой.

– Сегодня ночью я долго не спал, занимаясь с Фернаном Роше и Леоном Ролланом. Они ушли от меня в два часа ночи. Еще за обедом я заметил, что Андреа был очень бледен, да к тому же и он сам жаловался на свое нездоровье. Итак, беспокоясь об нем целый вечер, я вздумал ночью навестить его. Ты ведь знаешь, что он сделал распоряжение, чтобы в его комнату никогда не входили слуги, так как он уверял, что делает это для того, чтобы самому убирать ее и делать себе постель. Но сегодня ночью я убедился, что ему незачем было делать постель, которая оставалась всегда нетронутой, – Андреа спал на голом холодном полу, не покрываясь ничем, кроме своей власяницы.

– Боже! – вскричала графиня, – и это в январе месяце!

– Он убьет себя, – проговорил, глубоко вздыхая, граф. – Я поднялся осторожно по лестнице и подошел к его двери. Постучав в нее и не получив никакого ответа, я приотворил ее и вошел в его комнату, и какую же ужасную картину я увидел перед собой: Андреа лежал на полу, около него горела свеча, а рядом с ней открытый том сочинений св. Августина. Несчастный от сильной усталости заснул, читая книгу. Тогда-то я увидел, что вся его спина и грудь были исцарапаны до крови ужасной власяницей. Ив эту минуту я понял, почему иное неловкое движение заставляло не раз бледнеть его лицо и проявлять на нем следы мучений.

– Арман, – прервала его госпожа де Кергац, – мы должны употребить все усилия, чтобы убедить его перестать терзать себя. Вы должны поговорить об нем со священником церкви св. Лаврентия, которого он избрал своим духовником.

Граф опустил голову.

– Андреа непоколебим, – прошептал он, – и я опасаюсь, что он погибнет под тяжестью этих добровольных испытаний. Он ужасно похудел и побледнел, он спит только тогда, когда усталость и утомление сбивают его с ног. Андреа необходим свежий воздух, деятельность и разнообразие. Я бы хотел убедить его сделать какое-нибудь путешествие. Но, увы! он мне, наверно, откажет в этом, и кто знает, а может быть, и уедет от нас.