Долгожданная встреча с родиной оказалась горше полыни. Вместо теплой встречи, пусть и не с фанфарами, я угодил в тюрьму.

Вернее, даже не в тюрьму, а в куда более нехорошее заведение, где немедленно начали сбываться мои самые мрачные предположения, которые я таил в глубине души не только от себя, но и от своих новых друзей — спецназовца ГРУ Волкодава и бывшего «солдата удачи» Сидора. (Мы вместе возвратились из Греции домой на теплоходе, естественно под чужими именами.)

И зачем только я поддался на уговоры шефа Волкодава, полковника Кончака, сулившего мне свою защиту и покровительство? Мог бы давно сообразить, что место такому изгою, как я, если и не в зоне, то в могиле точно.

Человеку моей «специальности» — будь она трижды проклята! — нечего делать в мире людей. Нельзя ни простить, ни понять, а тем более оправдать подобных мне отверженных, готовых в любой момент совершенно хладнокровно нажать на спусковой крючок пистолета или винтовки, чтобы отправить на небеса чью-нибудь, пусть и очень грешную, душу.

Наемный убийца — не бич Божий. Киллер — это исчадие ада, пусть и попал он туда не по своей доброй воле, а по велению случая или по прихоти судьбы. Как, например, я.

А потому убийца всегда должен знать, что за чужую жизнь, которую он у кого-то отобрал насильно, ему придется отдать свою. Притом очень скоро. В наше быстротекущее время возмездие если и опаздывает, то весьма редко…

Новороссийск мне понравился с первого взгляда. Уж не знаю почему. В принципе город как город, ничего особенного. Разве что за исключением моря, будившего ностальгические воспоминания.

Легкий бриз пенил волны, гоняя по морю белые барашки, а соленая синь у горизонта растворялась в голубом мареве, пронизанном мириадами золотых солнечных нитей. В итоге над морем трепетала на ветру полупрозрачная ткань невиданной красоты. Хорошо…

Я так соскучился по родине, что мне в Новороссийске нравилось все. Даже трубы цементного завода, дымившие днем и ночью.

С каким наслаждением я прислушивался к звукам родной речи! Разговоры случайных прохожих казались для меня настоящей музыкой. Да что там музыкой — величественной симфонией.

И я купался в ее незримых волнах, наслаждаясь каждой ноткой…

В Новороссийске мы поселились в ведомственной гостинице Министерства обороны. И пока Волкодав и Сидор где-то пристраивали наши деньги, я валялся в номере, обложившись газетами и журналами, — запоем читал все, что только попадалось под руку.

В дверь номера постучали резко и требовательно. Я сразу заподозрил неладное, но иного выхода, как впустить посетителей, у меня не было.

Едва щелкнул замок, как в номер ввалились крепкие ребята в маскировочной униформе с автоматами на изготовку.

Вслед за ними вошел офицер в чине капитана, чересчур молодой и исполнительный, чтобы с ним можно было спорить.

— У меня приказ, — отчеканил он. И кивком указал на выход. — Вам необходимо ехать с нами.

Он смотрел на меня сурово и требовательно. Что с него возьмешь — зеленка. Приказ получен и — ура. Без страха и сомнений. Мне бы его заботы…

Сопротивляться я не стал.

И вовсе не потому, что был не в состоянии. Что такое для меня три человека, пусть и вооруженные до зубов, но в тесной комнате, где им просто негде развернуться?

Я решил не конфликтовать с военными. И все из-за теплившейся в душе надежды на полковника Кончака, который обещал мне не только свое покровительство, но и помощь в поисках семьи.

Меня под конвоем доставили на аэродром. Правда, ехал я туда не в «воронке», а на мягком сиденье «Газели». А затем военно-транспортным самолетом вывезли в неизвестном направлении.

Я знаю лишь то, что летели мы четыре часа и двадцать восемь минут. Мне всегда удавалось после соответствующих тренировок определять время с точностью до секунды, словно внутри меня тикал хронометр.

Еще в воздухе на меня надели наручники, а когда приземлились, на голову напялили колпак из плотной черной материи, закрывший глаза.

Потом меня везли в машине, еще почти два часа, а точнее — час и пятьдесят семь минут. А затем запихнули в камеру-одиночку размером с просторную могилу.

Там была лишь железная койка без матраса, застеленная тонким одеялом, откидной столик и параша, похоже числящаяся на инвентарном учете со времен культа личности. Но стены недавно покрасили, и едкий запах растворителя еще витал в воздухе, вызывая неприятные ассоциации.

Я не стал терзать себя размышлениями, а просто лег и уснул.

Что поделаешь — карма…

После завтрака — несмотря на то что камера оказалась настоящим каменным мешком без единого окна, я точно знал, который час, — меня, снова в наручниках, повели на допрос.

Комната, куда меня доставили, запросто могла служить камерой пыток в еще недавние по историческим меркам времена.

Но теперь здесь стоял обычный письменный стол, кресло, медицинская кушетка и нечто наподобие электрического стула, но без обязательных кабелей для подачи напряжения и металлического колпака, надевающегося на голову смертника во время исполнения приговора.

Я, конечно, никогда не видел такой стул в натуре, но смотрел американские фильмы и кое-что читал по этому поводу.

Комната оказалась достаточно освещенной и даже проветривалась, но на окнах были решетки. Сводчатые потолки подталкивали на мысль, что когда-то здесь находилась монашеская трапезная. Мне даже показалось, что сквозь густой слой побелки проглядывают лики святых.

Но скорее всего, я ошибался. Просто разыгралось воображение. Иногда со мной такое случается…

Усадив меня на стул, сопровождавшие, судя по форме десантники, удалились.

Я поднял голову и настороженно уставился на двух человек в гражданских костюмах, которые смотрели на меня с любопытством.

Один из них, постарше, уже с проклюнувшейся лысиной на крутолобой русой голове, сидел в кресле. В его взгляде просматривалась уверенность человека, привыкшего командовать.

Второй, рослый и, судя по распирающим пиджак мышцам, очень сильный и хорошо тренированный, стоял чуть сзади первого, прислонившись к стене, окрашенной белой масляной краской.

Этот был здорово похож на «быка», коих нанимали мафиозные структуры. Впрочем, парней с такой крепкой статью хватало и в специальных подразделениях.

Это был вполне определенный человеческий тип, способный лишь на минимум мыслительного процесса. Такие люди, образно говоря, различают всего два цвета — белый и черный. И никаких полутонов. Свой или чужой — вот и вся их философия…

У меня создалось впечатление, что я попал на консилиум к известным медицинским светилам. Оно еще больше усиливалось странными запахами, витавшими в воздухе, — хлорка, валериана и еще что-то, мне незнакомое, но неприятное.

— Здравствуйте, Карасев, — негромко сказал сидевший в кресле.

Я смотрел спокойно и невозмутимо, будто и не прозвучала только что моя настоящая фамилия.

Дело в том, что по паспорту, полученному из рук полковника Кончака в Пирее перед самым нашим отправлением на родину, я значился как Алексей Листопадов.

А по другим бумагам был мелким бизнесменом, недавно открывшим частное предприятие и теперь ищущим контакты с греческими коллегами. Кажется, на предмет импорта оливкового масла и еще чего-то.

Меня даже снабдили печатью предприятия и уставными документами. Имел я и командировочное удостоверение с отметками «прибыл — убыл».

Я знал, что и паспорт, и остальная часть моей легенды были подлинными.

Пока мы с Волкодавом и Сидором были в Греции, нашли и детский дом, где я по идее воспитывался до шестнадцати лет, и техническое училище, куда меня направили, чтобы я продолжил свое образование, и завод, на котором мне довелось работать около трех лет, пока не уволился в связи с уходом в армию, и воинскую часть, где я дослужился до прапорщика-сверхсрочника, а затем попал под сокращение.