— Темно там, совсем темно! — с отчаянием произнёс Андрейка, уже зная, что отец его всё равно не поймёт. Ведь если в кошаре так неуютно Андрейке, если там темно, то и овцам будет нехорошо, а уж маленьким весёлым и быстрым ягнятам и совсем скучно.

— Как — темно? — удивился отец. — Они же рамы должны поставить…

Отец перестал улыбаться, погнал лошадь к кошаре.

Андрейка тронул вслед Рыжика и с завистью смотрел на широкую отцовскую спину. Андрейка очень хотел походить во всём на отца: он и сидеть в седле старался так же — небрежно, чуть свесившись набок и помахивая плёткой. Отец носил пушистую шапку из лисы, которую добыл в прошлом году. Андрейке хотелось иметь такую же. И только одно не нравилось в отце: он курил трубку, а от табачного дыма у Андрейки всегда болела голова.

Отец подъехал к кошаре, слез на землю и, закинув повод на шею лошади, пошёл к двери кошары. Он вышел оттуда через минуту недовольный и очень сердитый. Уж Андрейку не проведёшь: когда отец рассердится, у него сразу бледнеет лицо, глаза делаются совсем узкими и куда-то деваются губы — их совсем не видно. Ого, тогда к нему не подходи!..

Не приму кошару, — нахлобучив на самые глаза лисью шапку, сказал отец председателю сельсовета Василенко.

— Чего так? — удивился тот. — Мы тебе в ударном порядке поставили кошару, а ты ещё будешь ломаться!

— Рамы обещали поставить. Где рамы?.. Света нет! — с сердцем сказал отец. — И так затянули дело, у нас овцы не сегодня-завтра начнут ягниться, а кошара не готова.

— Оно, конечно, верно ты говоришь… — Председатель сельсовета зачесал в затылке. — Но теперь поздно, надо было в стенках рамы поставить. Да рам-то нету.

— Знать ничего не знаю! — стоял на своём отец. — Не погоню сюда овец, и всё тут.

— А ведь не погонит! — то ли с осуждением, то ли с одобрением сказал Василенко. — А что тут придумать, ума не приложу… Хотя вот что! — вдруг обрадовался он. — Возьмём с парников взаймы штук десять рам и настелим их прямо на крышу: сразу светло станет. С крыши-то оно ещё светлее. Да и солнышко будет пригревать.

Андрейке очень хотелось спросить: как это дядя Василенко сделает, чтобы в кошаре стало светло, когда на крыше уже лежит солома, но ему неудобно было вступать в разговор взрослых. Очень часто Андрейка думал: почему взрослые такие недогадливые?

Отец перестал сердиться, глаза у него снова стали широкими, губы улыбались. Он попрощался с Василенко и поехал к отаре.

Отец забыл об Андрейке и не позвал с собой. Андрейка очень обиделся, низко склонился к луке седла…

Никто сейчас не обращает внимания на Андрейку. Председатель сельсовета Василенко задумчиво говорит:

— Раньше нам надо было о рамах думать… Разве Нимаев у нас такую кошару примет? Его, брат, не проведёшь!

Василенко внимательно смотрит на Андрейку и, словно прочитав все его мысли, говорит:

— Вот ты-то мне и нужен, Андрей Нимаев! Помоги, брат!

Андрейка сразу забыл, что он сейчас сердитый, и изо всей силы натянул повод. Рыжик сразу заплясал под ним в нетерпении.

— Я напишу записку Фёдору Трифоновичу, а ты мигом отвези её в правление. Пусть он сейчас же пошлёт нам десять рам. Понял?

— Понял, — с замиранием сердца произносит Андрейка и жалеет, что сейчас нет здесь отца. Пусть бы посмотрел, как дядя Василенко разговаривает с Андрейкой! «Помоги, брат, ты-то мне и нужен, Андрей Нимаев». Андрей Нимаев! Ведь по фамилии только отца называют. А раз такое дело, он, Андрей Нимаев, готов не то что в правление колхоза — хоть в Читу поехать!

И он мчится по дороге в село, крепко зажав в кулаке белый листок бумаги. От напряжения у него даже немеет рука. Он хочет переложить записку r левую руку, но шальной ветер вырывает её. Вот ведь несчастье! Андрейка с трудом останавливает разгорячённого Рыжика, идёт искать бумажку. Она лежит в лужице на дороге. Обрадованный Андрейка схватил её и зажал в кулаке со всей силой. Теперь уж он не сваляет дурака и не выпустит драгоценной записки до самого правления колхоза.

Очень хорошо весной скакать по степи. Совсем не холодно, даже жарко, щёки горят, как возле печки в юрте, в ушах музыка — то ли на гармошке играют, то ли громкоговоритель гремит: это уж как Андрейке захочется, потому что ветер всегда слушается Андрейку и даже песни поёт, совсем как бабушка Долсон или мать.

И каким лёгким становится весной человек! Зимой он сидит в седле, как мешок с мукой. Час сидит, два сидит — всё тяжелее под ним лошади. А весной он как птица, в нём и весу-то нету, и ему кажется, что вот-вот встречный ветер подхватит его, подбросит над головой лошади и он полетит, плавно поднимаясь в синий воздух.

Во сне Андрейка часто летает, но такие сны всё равно бывают только весной.

Скоро вечер наступит. Вон какое большое солнце светит, и от него будто зажгли большущий, во всё небо, костёр. Небо полыхает, а степь — вот уж смешно! будто на неё опрокинули целую гору земляники. Андрейка любит землянику, он любит её собирать в степи, около берёзовых колков — лесочков, а ещё лучше, когда землянику привозит в большой корзине бабка Долсон, она её собирает где-то в лесу, там много растёт земляники. Придёт опять лето, и бабушка Долсон привезёт землянику. Сколько кругом ургуя!! Но пока видно только ургуй, а вот скоро вся степь покроется цветами.

Пахнет оттаявшей землёй, снегом, ургуем и… земляникой. Ох как пахнет земляникой! Это уж с Андрейкой бывает так всегда: стоит ему вспомнить о землянике, как запахнет земляникой. Захочется очень есть — и вся степь начнёт пахнуть варёной бараниной. Но он сейчас не думает о еде. Какая тут еда, когда он выполняет такое важное поручение…

Андрейка услышал музыку. На крыше колхозного клуба стоял белый громкоговоритель, и оттуда далеко-далеко разносились слова песни:

Ай да парень, паренёк,

Дайте парню только срок…

Быстро домчался Андрейка до правления колхоза, вошёл прямо в кабинет к председателю и без слов разжал над самым столом свой кулак.

— Что это? — спросил председатель и, опустив со лба на нос очки, взглянул на грязную Андрейкину ладонь, на которой лежал смятый и уже не белый, а серый клочок бумаги.

— Читай! — коротко бросил Андрейка.

От быстроты скачки, от гордости Андрейка не мог говорить.

Председатель осторожно взял бумажку, попытался её развернуть, но она была мокрая, грязная, с отпечатками Андрейкиных пальцев.

— В чём дело? — Председатель насупился. — Тут ничего нельзя разобрать. Кто тебя послал?

— Дядя Василенко, — упавшим голосом ответил Андрейка.

— Вот беда-то! А что ему надо, он не говорил тебе?

— Говорил.

— Ну!

— Надо десять рам. Беда кошара тёмная. На солому дядя Василенко рамы положит — в кошаре светло станет.

— Но? — сказал председатель и снова поднял очки на лоб. — А где я ему рамы возьму?

— С парников — вот где!

— Ну что ты скажешь! — засмеялся Фёдор Трифонович. — А ты откуда всё знаешь? Ещё в школу не пошёл, а уже такой смышлёный.

Андрейка молчал. Ему не нравилось, когда с ним разговаривали, как с маленьким. А зачем человеку глаза и уши? Ведь так говорила мама.

— Спасибо, паря Андрей! Поезжай и скажи, что рамы пришлю сегодня же.

— Как отец там живёт? — спросил какой-то незнакомый человек, сидевший у председателя в кабинете.

Но Андрейке некогда разговаривать: у него опять есть срочное задание и ему надо спешить к кошаре.

— Беда хорошо живёт! — на ходу бросает он и пулей выскакивает из правления.

Он уже не слышит, как Фёдор Трифонович, смеясь, говорит:

— Это он от бабки Долсон научился. Та ведь всегда, если надо сказать «плохо», скажет — «беда плохо», если «хорошо», то тоже — «беда хорошо». Вот тут и разберись…

Заботливый хозяин

Рамы для кошары, как и обещал Фёдор Трифонович, привезли поздно вечером.