Первым заговорил Хансен.

– Мы решили, чтобы Ниро Вульф продолжил свою работу, максимально используя, следуя вашему выражению, свои возможности и способности, но не нанося при этом ущерба нашим правам и привилегиям. Включая наше право получать информацию по вопросам, затрагивающим наши интересы, однако оставляя это в настоящий момент на его усмотрение.

Я вынул записную книжку и тщательно все записал. Покончив с этим делом, я спросил:

– Это единогласное решение? Мистер Вульф обязательно спросит об этом. Вы с этим согласны, мистер Бафф?

– Да, – ответил он твердо.

– Вы, мистер Асса?

– Да, – ответил он устало.

– А как вы, мистер О'Гарро?

– Да, – бросил тот со злостью.

– Что ж, прекрасно, – произнес я, засовывая в карман свою записную книжку. – Я постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы убедить мистера Вульфа продолжить дело, и если в течение часа от меня не будет никаких вестей, это будет означать, что все в порядке. Мне хотелось бы добавить еще одно маленькое замечание: как доверенный помощник мистера Вульфа, я тоже некоторым образом участвую в этой работе и должен признаться, ей мало способствует то обстоятельство, что я вынужден половину времени тратить, отвечая на ваши телефонные звонки. Так что у меня к вам персональная просьба: умерьте свой телефонный зуд.

Я уже повернулся, чтобы уйти, но Бафф поймал меня за рукав.

– Надеюсь, вы понимаете, Гудвин, что здесь все решает время. У нас ведь всего пять дней. И мы рассчитываем, что Вульф тоже отдает себе в этом отчет.

– Еще бы, конечно, отдает. Не позднее полуночи в среду. Именно поэтому он и не может позволить, чтобы его отвлекали.

И я оставил их наедине с их несчастьем. Проходя через приемную, я на минуту остановился, чтобы сказать брюнетке:

– Признан виновным по всем пунктам. До встречи в тюрьме Синг-Синг.

Она была шокирована.

В последующие два дня, субботу и воскресенье, я не раз пожалел, что обратился тогда к ним с этой злополучной персональной просьбой. Конечно, в четверг и в пятницу мне тоже было несладко, но тогда меня по крайней мере хоть время от времени развлекали их звонки, теперь же, когда я почти что собственными руками зажал им рты, терпение мое было действительно на пределе. Вы скажете, что после стольких лет работы с Вульфом можно было бы уже и привыкнуть, в известной степени так оно и было, но все дело в том, что он постоянно сам бил свои же собственные рекорды. После того как я подробно описал ему свою миссию в «ЛБА», включая и весь тамошний антураж, более шести часов о деле не было сказано практически ни слова. К утру в понедельник я уж было почти совсем поверил, что он всерьез считает, будто все в действительности скорее всего произойдет уже после заданного срока, и даже был вынужден признать, что в конце концов в этом есть нечто оригинальное – использовать финишную ленту как стартовый барьер.

Основную часть уик-энда я просто прослонялся по дому, хотя мне было дозволено время от времени прогуливать себя в пределах квартала и даже сделать несколько телефонных звонков. В субботу после обеда я заскочил на Двадцатую улицу в уголовную полицию западной части Манхэттена и нанес краткий визит сержанту Пэрли Стеббинсу. Он, естественно, держался крайне недоверчиво, не сомневаясь, что Вульф подослал меня просто с целью стащить что-нибудь, что плохо лежит, пусть хоть стол или пару стульев, но поскольку он и сам был не прочь поживиться какой-нибудь мелочью из моего кармана, то нам удалось довольно мило поболтать. Дело дошло до того, что, когда я поднялся, собираясь идти, он заметил, что совсем не торопится. Позднее, уже вернувшись домой и докладывая обо всем Вульфу, я заметил, что ставлю двадцать против одного, что шпики так же далеки от цели, как и мы, а он вместо комментариев лишь что-то безразлично пробурчал в ответ.

В воскресенье к вечеру я не пожалел шести долларов из кармана «ЛБА» и купил в баре «Яден» выпивку для Лона Коэна. Я сказал, что хочу знать всю подноготную по всем аспектам дела Далманна, в ответ на это он подарил мне со своим автографом вчерашний номер «Газетт». Это был шикарный подарок. Из хлама, который он еще не успел пустить в дело, удалось выудить следующие потрясающие факты. За Далманном числился карточный должок в девяносто тысяч долларов, он, оказывается, поигрывал в покер. В его бумажнике хранился приличный ассортимент любительских снимков, где были без всякой одежды запечатлены дамы из высшего общества. Он крупно провел на каком-то рекламном мероприятии одного весьма известного политика. Все коллега по фирме терпеть его не могли за его фокусы и только и мечтали свести с ним счеты. Одну из полсотни женщин, с которыми он крутил интрижки, звали Эллен Хири, это была жена Тальбота. Он был русским шпионом. У него имелся какой-то компрометирующий материал на одного филантропа, и он его шантажировал. И так далее. Обычный урожай, сказал Лон, сдобренный парой-тройкой экзотических фруктов, что было данью уважения к выдающейся личности Далманна. Лон, конечно, ни на одну секунду не поверил, будто Вульф на самом деле не занимается расследованием убийства Далманна, и, как только понял, что ему от меня так ничего и не перепадет, до того обиделся, что даже чуть было не отказался еще раз выпить за чужой счет.

Я изложил все эти сплетни Вульфу, но он, похоже, даже не слушал. Был воскресный вечер, и он с увлечением занимался любимым делом – выключал телевизор. Само собой, для этого его надо было сначала включать, причем периодически в течение всего вечера, что вообще говоря требовало изрядных физических усилий, но у него на письменном столе был на этот случай предусмотрительно установлен дистанционный переключатель. Это позволяло ему не переутомляясь выключать за вечер до двадцати передач. Обычно я при этом не присутствую, свои воскресные вечера я привык отмечать, даря радость ближним – мне неважно, кто она, лишь бы отвечала определенным стандартам, – но то воскресенье я провел слоняясь по дому. Так что если бы вдруг действительно сбылись те смутные прогнозы, которые якобы имелись у Вульфа, и из той чрезвычайно напряженной ситуации и вправду бы что-нибудь вылупилось, я был бы всегда под рукой. Когда я уходил спать – это случилось довольно рано, – Вульф выключал «Лучи надежды», те, что, если верить известной пословице, имеются в каждой тучке.

Луч, если это можно так назвать, появился немногим позже десяти часов утра в понедельник в образе телефонного звонка, адресованного на сей раз не Вульфу, а лично мне.

– Это Арчи Гудвин? – спросил мужской голос. – Что-то голос не похож.

– И все-таки это я. А у вас голос точь-в-точь как у Филиппа Янгера.

– Еще бы! Так это, правда, Гудвин?

– Да-да. Тот самый, который отказался от вашего виски.

– О! Это уже лучше. Мне необходимо срочно вас увидеть. Я у себя в номере в «Черчилле». Приезжайте как можно скорей.

– Лечу. Держитесь.

Можете судить, до какой я дошел кондиции. Мне, конечно, следовало спросить его, что случилось. Мне, конечно, не мешало бы но меньшей мере узнать, не держат ли там его под дулом пистолета. Кстати, если уж речь зашла о пистолетах, мне не мешало бы прихватить с собой и свой. По я уже так чертовски устал и одурел от этого проклятого ничегонеделания, что готов был делать все что угодно, и немедленно. Я заскочил на кухню сказать Фрицу, чтобы тот передал Вульфу, куда я отправился, сдернул, проходя мимо вешалки, пальто и шляпу и, удвоив скорость, понесся под первыми каплями начинавшегося апрельского дождя к Десятой авеню, чтобы схватить такси.

Когда мы, словно в брюхе тысячеколесного червя, ползли через центр города, я не выдержал и прошептал таксисту:

– Может, дернем по тротуару, а?

– Сегодня только понедельник, – мрачно пробормотал он. – У меня впереди еще целая неделя.

Наконец мы все-таки добрались до «Черчилля», я пошел, поднялся на лифте, проигнорировал дежурную восемнадцатого этажа, добежал до двери номера 18-26, постучал и получил приглашение войти. Янгер, стоя и в одежде гораздо меньше похожий на старину Кинга Кола, изъявил желание удостоить меня рукопожатия, и я не сопротивлялся.