Вскоре из сарая вышли пилоты – авиатор Слюсаренко и авиатрисса Зверева. Он был в серых брюках, заправленных в высокие ботинки, в черной куртке поверх свитера с высоким горлом, в кожаном летном шлеме, полностью закрывавшем волосы и уши. Она – в такой же куртке, явно мужской, в нахлобученной чуть ли не по брови шапке, в широких шароварах из плотного сукна. Лица у авиаторов были каменные – очевидно, репортеры уже успели им надоесть. И у обоих – сдвинутые до поры вверх большие автомобильные очки.

– Господа, господа! Освободите место! Ступайте на трибуны! – кричал какой-то голосистый мужчина. – С трибун вам будет отлично видно!

– Он прав. Этак мы аэроплан вовсе не разглядим, а когда он поднимется вверх – может, что-то и поймем. Лабрюйер, вы лучше всех нас говорите по-немецки, объясните плотнику, чтобы шел за нами на трибуны, – сказал Кокшаров. – Медам, идемте скорее, займем лучшие места.

Но среди дам была недохватка – пропала Танюша.

Терская заволновалась, Лабрюйер и Славский были отправлены на поиски.

– Она, поди, уже на аэроплан залезла, – говорил товарищу, пропихиваясь сквозь толпу, Славский, за год знакомства и совместной работы хорошо узнавший девушку. – Удивительного упрямства девица! Ей бы мальчиком родиться…

– Знавал я таких, – отвечал Лабрюйер. – В определенных кругах весьма котируются. Девица, что может пролезть в оконную форточку на шестом этаже, к примеру… Только моя знакомица блондинкой была, тоненькой маленькой блондинкой со стальными мышцами и железными нервами…

– Тоненькая маленькая блондинка – это, поди, прелестнейшее создание?

– Было бы прелестнейшим, когда бы не промышляло… Сам дурак!..

Это было ответом на возмущение какого-то господина, которому Лабрюйер в толчее наступил на ногу.

Танюшу поймали механики возле того самого «фармана», на котором собиралась лететь госпожа Зверева. Славский был прав – она чуть не вскарабкалась на пилотское сиденье. Была бы в шароварах, как Зверева, – и взобралась бы, но трудно лазить по шатким конструкциям, одной рукой придерживая юбку.

Лабрюйер и Славский, наскоро извинившись, забрали девушку и увели к трибунам. При этом Лабрюйер был вежлив, но непреклонен, а Славский отругал Танюшу, пригрозив, что больше ее с собой на ипподром не возьмут.

– Скорее, скорее! – командовал Кокшаров. – Нужно занять места в центре, чтобы никто не ходил у нас по ногам… да что ж вы копаетесь?!

Но на центр трибуны претендовали многие. Селецкая как-то проскочила вперед и, взбежав по лесенке, быстро пошла боком – занимать места на длинной деревянной скамье. С другой стороны вдоль этой же скамьи, явно претендуя на эти же места, спешил представительный господин. Они едва не столкнулись и посмотрели друг на друга, словно желая отпугнуть конкурента сердитым взглядом.

Терская, наблюдавшая за подругой снизу, видела все – и стремление двоих к одной точке, и этот взгляд, и то, как они застыли – Селецкая и Эрнест фон Сальтерн. Терская знала – такое на сцене не сыграешь, такое только в жизни случается мгновенно и достоверно. На сцене – нужно затянуть паузу и, возможно, даже приоткрыть рот, чтобы последний зритель на галерке увидел и понял: эти двое нашли друг друга, эти двое созданы друг для друга!

Но за Сальтерном шла его сестрица, а за Селецкой – Славский. Долго стоять этак посреди трибуны, таращась друг на друга, мужчина и женщина не могли. Терская видела снизу, как Сальтерн поклонился Селецкой, как указал ей на скамью, предлагая садиться, и сам сразу сел рядом. И тут же оба уставились на аэроплан. Терская прямо-таки ощутила напряжение, превратившее подругу и богатого домовладельца в две каменные фигуры.

Актриса не была по натуре чересчур завистлива – всего должно быть в меру. Она даже усмехнулась: вот ведь повезло Селецкой; ну, значит, это – ее добыча, и воевать не имеет смысла. Более того – надо помочь. Богатый поклонник обычно развлекает и подруг своей пассии; вот и наметились поездки в Ригу, в рестораны или хоть кондитерские! А там наверняка ждут новые многообещающие кавалеры, вряд ли приятели богача – нищие с паперти.

Так что, оценив обстановку, Терская взяла на себя труд наладить знакомство. Она, чуть ли не колотя зонтиком по головам, пробилась к Селецкой, оттеснила от нее Славского, заговорила громко и весело, спросила Сальтерна, который час. Он ответил по-русски, очень любезно, хотя кратко – видимо, плохо знал язык.

Лабрюйер смотрел на эти маневры, хмурясь и даже сопя. Селецкая ему нравилась. К тому же он был невысок ростом, и это его огорчало, сужая круг возможных избранниц; нельзя мужчине, чтобы дама была выше, даже когда она на каблучках! Селецкая же и по росту соответствовала. В ней было удивительное для провинциальной актрисы изящество – как будто ее растили в графском доме. За пределами сцены она говорила негромко, не одобряла вольных шуток, и голосок у нее был дивный, прямо-таки завораживающий. В беседе, особенно светской, это был именно голосок, но когда Селецкая выходила на сцену – он превращался в полнозвучный голос, особенно если приходилось петь романсы.

Лариса Эстергази была на полголовы повыше Лабрюйера, но совершенно не придавала значения таким мелочам.

– Лабрюйер, глядите – это кто такой? – спросила она.

Механики отогнали от «фармана» всех зевак, но один мужчина, одетый не хуже Сальтерна, остался и о чем-то говорил со Зверевой. Он-то и заинтересовал артистку.

– Это же Калеп, – отвечал, узнав мужчину, Лабрюйер. – Человек известный. В Риге есть завод, изготовляющий моторы, и для аэропланов также, называется – «Мотор», ну так он – совладелец. Очень полетами увлекается. Сказывали, и сам в воздух поднимался, но давно, года два назад, сейчас, я так думаю, здоровье не позволяет.

– Немец?

В вопросе была хитрая подкладка. Если немец – вряд ли хорошо говорит по-русски, а Эстергази делала ставку на свою разговорчивость, языков же почти не знала, кроме венгерского, о чем всем и сообщала первым делом; но поди проверь, по-венгерски ли она лопочет или сама свой особенный язык сочинила.

– Эстляндец. Говорят, в молодости конюшни на почтовой станции где-то в Эстляндии чистил, на медные деньги учился, но вот как в люди выбился. Инженер! – уважительно сказал Лабрюйер.

– Разгоняется, разгоняется! Сейчас взлетит! – закричали на трибуне.

Погода была безветренная – самая подходящая для неустойчивых «фарманов», не имеющих закрытой кабины. Сильный порыв ветра мог запросто перевернуть аэроплан.

Лидия, в последний раз поправив огромные очки, обвела взглядом летное поле. Все на местах, и сигнальщики в модных клетчатых кепках, и механики, и Калеп на своем автомобиле, собственноручно отремонтированном, и тот малоприятный господин с огромным медным рупором, непременной принадлежностью морского судна, и Владимир… Пора?

– Внимание! – по-немецки завопил в рупор господин. – Госпожа Зверева совершит полет на высоте в сто метров! Почтенная публика увидит также «воль планэ» – свободное планирование! А также «аттерисаж» – мастерский спуск на землю! С изумительной точностью! Прямо в круг диаметром ровно пятьдесят метров! Дирекция убедительно просит не пугаться шума моторов. В случае аварии уважаемую публику просят оставаться на своих местах!..

– Чтоб тебе… – пробормотала Лидия. Она прекрасно поняла про аварию. После апрельского падения она запрещала себе думать о неприятном – и постановила, что, приземлившись, научит господина с рупором уму-разуму.

Владимир помахал ей. Это означало: ну, с Богом, милая…

– Держите хвост! – крикнула Лидия механикам и сторожам. – Держите, ну!..

Мотор набирал обороты. Десяток крепких мужчин упирались каблуками в дерн, удерживая аэроплан.

– Ну, Господи благослови! Отпускайте!

Маленький белокрылый «фарман», рванувшись вперед, побежал по вытоптанной траве, оторвался от земли, стал набирать высоту. Внизу за ним сразу устремился автомобиль Калепа – и обогнал!