Он входит в рощу, тянет берёзки за тонкие ветки, как за косы. Полный солнца, золотистый дождь летит с веток. Листья и белые стволы сияют так, что глазам радостно, — будто праздник, будто перед Илюшей не зелёные деревья, а красные флаги!

И от радости Илюша кричит во всё горло: «Ого-го-ооо!» — как дед Илья. И в роще кто-то отвечает тоже как дед Илья: «Ого-го-ооо!»

Вперёд, вперёд, навстречу эху. На послушном коне он галопом вылетает на поляну. Там стоят пять копён, и среди них, под самым солнцем, — Илюшина большая копна. От неё поднимается белый пар.

«Вот и хорошо, значит, сохнет сено!» — думает Илюша. А его конь сердито фыркает. Конечно, не конь. Выдуманные кони не фыркают. Это чихнул сам Илюша. Потому что горько-сладкий пар щекочет ему нос. Гляди-ка, пар ползёт из Илюшиной кладовой тоже!

Илюша засовывает руку в копну и тут же отдёргивает: там горячо! Железки нагреты. Густой пар лезет из кладовки, он пробивается из копны с боков и снизу тяжёлыми, белыми, как молоко, струйками.

Илюша пугается: а вдруг это не пар, а дым?

Обжигая пальцы, он вытаскивает свои богатства, бросает на землю. Вдруг сено внутри горит? Как же тогда телята? Ведь это для них! Это ж колхозники накосили! Это ж народное добро, которое береги!..

Как на врага, бросается Илюша на копну. Он тащит обжигающие охапки. Они уже не зелёные, не душистые. Сено в них прелое, потемневшее. Оно липкое, как смола, оно вязкое, оно чёрное, оно страшное, как болото…

Сквозь истлевшие стебли Илюше в рот, в глаза ползёт белёсый противно-сладкий дым.

Ему вдруг делается как-то мутно и очень скучно на душе. Руки становятся ватными, они больше ничего не хотят делать. Тогда Илюша кричит на них. Он и не помнит, что кричит, но они начинают слушаться.

Эх, если бы ему руки подлинней, чтоб сразу ухватить охапку побольше… Эх, если бы ему сейчас не две, а четыре руки!

И вот у него уже четыре руки…

«Так не бывает… — смутно думает Илюша. — Всё равно, пусть не бывает, зато можно скорей разбросать сено, затоптать пламя, если оно вырвется наружу. А то перекинется на другие копны, и они загорятся…»

Белый дым слепит, мешает дышать. Рукам горячо, больно, но они делают своё дело — четыре выпачканные чёрные руки, две маленькие и две большие.

«Откуда взялись две большие?» — мелькает в одурманенном мозгу Илюши. Но ему некогда думать. Только бы не дать рукам остановиться. Только не броситься лицом в траву. Только ухватить сена побольше, оттащить подальше.

— Давай, паренёк, милый… — говорит кто-то рядом. — Немного осталось, мы с тобой молодцы!..

Значит, правда он не один… Значит, их тут двое — молодцов? Илюша облизывает пересохшие губы и, растопырив руки, опять бросается на копну и, пятясь, оттаскивает сено подальше.

И вдруг верхушки берёз качнулись куда-то вбок, наклонились, и земля странно вывернулась дыбом и ушла из-под ног.

Свет погас, и — ничего не стало.

…Он открыл глаза. Было как всегда: берёзы опять стояли вверх макушками и небо висело над ними. Разбросанная копна чуть заметно курилась посреди поляны. Другие копны стояли целы-невредимы.

Илюша лежал в траве, в тени. Незнакомый человек с чёрным закопчённым лицом держал Илюшину голову на своих коленях и чёрной рукой поил его из фляжки.

— Вот и прошло. Обошёлся, паренёк. Молодец. Как тебя зовут?

Илюша захотел ответить, но не успел, потому что земля опять качнулась.

— Съешь мятную конфету, всё пройдёт, — сказал чёрный человек и улыбнулся Илюше белыми глазами и белыми зубами.

От мятной конфеты земля перестала качаться. Илюша разглядывал человека.

Глаза у него не белые, нет. Просто светлые и кажутся ещё светлей на закопчённом лице. Прямые русые волосы падают на лоб. Выпачканная сажей белая шёлковая сорочка порвалась у плеча.

— Мы с тобой сено уберегли, — сказал человек. Он взял в свои ладони Илюшины руки, и Илюша опять увидал всё вместе — четыре чёрные руки, две большие и две маленькие. — Немного поболят, а потом пройдут, — сказал человек, разглядывая Илюшины и свои пальцы. — Потерпим?

— Да, — кивнул Илюша. — Потерпим.

Вдвоём ведь легче терпеть.

Человек вытянул из сена стебель, надкусил белыми зубами, оторвал половину:

— На, поешь кислого. Конский щавель называется. Мы его мальчишками всегда ели.

— И мы ели, — ответил Илюша и стал грызть кислый стебель. — А кто его поджёг? — спросил он про сено.

— Само загорелось. Бывает такое несчастье, если сложить непросохшее. Душно ему, преет, тлеть начинает. Может даже вспыхнуть и больших бед понаделать. Видишь, какое оно чёрное.

— И вы чёрный, как трубочист, — сказал Илюша, разглядывая человека. Что-то в нём было знакомое, и это знакомое почему-то тревожило Илюшу.

— А ты, думаешь, белый? — засмеялся человек. — Вот уж кто настоящий трубочист — так это ты! Одни глазищи сверкают.

И они стали друг над другом хохотать. С закопчённого лица на Илюшу глядели и смеялись светлые озорные глаза. У кого он видал совсем такие же?

— Надо бы к реке спуститься, окунуться. Можешь на ноги встать? — спросил человек.

— Могу, — ответил Илюша и встал.

Земля уже твёрдо держалась под ногами. Илюша сгрёб под куст свои железки, прикрыл клоком сена.

— Твоё хозяйство? — спросил человек.

— Моё. Тут даже проволока есть для радио, и семь болтов разных, и гайки. Только сейчас они закопчённые…

— Ничего, отчистишь, — утешил человек, поблёскивая светлыми глазами. — Ты, я вижу, мастер. А что ж ты мастеришь, мастер? — спросил человек.

— Да так… собираюсь одну штуку построить. Только надо ещё четыре колеса раздобыть.

— А сколько у тебя уже есть? — спросил человек.

— Пока ни одного. Я ещё кузов не выстроил.

— Может, это грузовик будет? — полюбопытствовал человек.

— Нет, — сказал Илюша. — Не грузовик. Только это — тайна.

— А, тайна? Значит, действительно нельзя говорить. Вот уж если познакомимся получше, тогда, может, и расскажешь. Верно?

Илюша кивнул.

— А разве вы к нам в Старую Узу надолго?

— Надолго, — ответил человек. — Пошли, мастер?

Илюша сунул под мышку сапоги. Человек перекинул через плечо рюкзак. Только было Илюша собрался рассказывать приезжему человеку, что город Старая Уза самый лучший город на свете, как они уже вышли на зелёный откос к реке.

Тут над Узой дружно стрекотали кузнечики. Где-то на воде визжали ребята, и на том берегу рокотал трактор-тягач, подтягивал брёвна к строительству конторы.

Человек раскинул руки, шумно вздохнул и сказал:

— Я земной шар чуть не весь обошёл… — Он обернулся к Илюше, засмеялся и прибавил: — А лучше здешних мест нет на свете!

— Ага! — согласился Илюша. — У нас жуки-плавунцы бегают, и мальки живут, а пиявок совсем нет. Уза не повсюду обмелела: тут, под вётлами, даже с головкой будет. А когда пониже на реке завод и плотину выстроят, у нас теплоходы пойдут, и, может, даже на крыльях, скоростные, а может, даже морские…

— Ну, это уж ты перехлестнул! — засмеялся человек. — Морские не пойдут. А у вас тут мальчишки считают: «Аты-баты — шли солдаты»?

— Считают, — ответил Илюша. — Кто останется, тому водить.

— Тогда считай, кому первому нырять.

Илюша стал считать «аты-баты».

Он нарочно начал не с себя, чтобы вышло нырять ему первому.

И он нырнул первый. И ещё посидел под водой, зажав нос и уши, сколько смог, чтоб показать — каковы пловцы староузские мальчишки. А когда, запыхавшись, вылез на отмель, увидел, что приезжий человек уже тоже вынырнул и вылезает на другую отмель, поблизости. Вся чернота с него сошла. Он оказался мускулистый, загорелый. Мокрые русые пряди спадали ему на лоб, из-под них на Илюшу глядели смеющиеся, на чьи-то очень похожие глаза.

— Молодчага, здорово ныряешь! — крикнул человек. — А теперь поплывём обратно, будем рубашки стирать. А то нас люди испугаются.