Первый год среди офицеров у нас в Германии, было принято регулярно устраивать пьянки. Существовал даже график пьянок: среда и воскресенье. Наша компания состояла из трех  человек: я, Федя Печенов и кто-то ещё с нашей батареи. Ординарец приносил нам квашеную капусту и хлеб, поскольку магазинов с продуктами ещё не было, но водку, немецкий шнапс, уже  продавали в военторге. Мы сидели за этой нехитрой выпивкой и закуской по несколько часов, пока совсем не сваливались.

А утром мы одевались, чтобы  идти на службу, и ремни,  портупеи, кобуры с пистолетами  нам отдавала фрау Мюллер, которая снимала снаряжение с нас пьяных и прятала, чтобы утром возвратить нам это с милой улыбкой.

Знание немецкого языка, конечно же, не хватало. Правда я учил в школе немецкий, и, кроме того, кое-что понимал на идиш, так как дома родители говорили на идиш. Однажды, в первые месяцы после войны,  был случай, когда мой немецкий язык довел одну немецкую семью до хохота, хотя они относились к нам с почтением (Победители!).  В Германии, в первые месяцы после войны было достаточно русских, угнанных немцами из СССР. Мы познакомились с молодыми парнями, которые уже хорошо говорили по-немецки. И они предложили нам познакомиться с немецкими девушками. Привели нас в семью, очень приличную, ещё молодая мама и две дочери. Нас там хорошо приняли. Всего нас было два офицера и один очень приличный русский молодой парень. Мы сидели в гостиной, разговаривали, а немки стали накрывать на стол к чаю. В основном это была посуда: чашечки, тарелочки, но потом появились и бутерброды. Тогда я, гордясь, своим немецким языком, захотел сказать, что у них много закусок, но сказал, так, что они стали хохотать, убежали в другую комнату и там корчились от смеха прямо на полу.

Оказывается, я перепутал похожие слова. Хотел сказать: «как много у вас закуски,» что в то  время это было редкостью: «So fil schpeise», но  вместо слова «шпайзе» (закуска) я сказал «шайзе» (говно). Можно теперь представить, как это тогда выглядело: красивая посуда, красивые девушки, и вдруг такие слова.

Потом, конечно, я стал говорить лучше, но местный берлинский диалект сильно отличался от правильного немецкого языка, который назывался «Bunen deutsch («бюнен дойч», «бюне» – сцена), то есть театральный. Моё свободное владение языком позволило мне впоследствии в Академии сдать экзамен по немецкому на полгода раньше других слушателей, а мы учили язык полтора года. Поэтому я вместо уроков немецкого шёл в анатомичку, чтобы  зубрить названия по латыни.

Но пока я посещал уроки немецкого языка, случалось много казусов из-за моего простонародного диалекта. Так, например, по-немецки «я» -  произносится «их», но я говорил – «ики». Вместо «дас» я говорил «дэт» и так далее. Наша преподаватель немецкого языка в академии  была красивая и молодая женщина. Она всегда приходила в ужас от моего немецкого произношения.

Нам давали для перевода тексты на медицинские темы. Кстати моя Инна, когда  учила латынь, то переводила тексты про овечек, про леса и речки. А я должен был перевести слова: «У больного была рвота».

После того как я с ходу перевёл этот текст, то наша учительница заморгала крашеными ресницами, схватилась за голову и стала говорить по-немецки «фурхбар», то есть «ужасно».

Оказывается, что  я употребил слово, которое было в Германии, употреблялось в нашем обиходе, но это слово означало не «рвота», а «блевота».

Учительница отказалась мне переводить сказанное слово, но я пошёл в фундаментальную библиотеку на Пироговской набережной и в огромном словаре нашёл сказанное мною  слово. Оказывается, что рвота – это «эрбрехен» (кстати, на идиш звучит  так же), а «котцен»,  которое я употребил, означает «блевота». Я представляю себе, как выглядел бы медицинский текст: «у больного была блевота».

В Германии я пробыл после войны до июля 1947 года, после чего  уехал поступать в Военно-Медицинскую Академию.

Как я решил поступать в Военно-Медицинскую Академию? -  Случайно!

Я хотел поступить в Артиллерийскую академию и даже написал туда, но мне тогда ответили, что в академию принимают с должности не меньше должности командира батареи или роты. А я был взводный, младший лейтенант.

В то же время наш фельдшер, старший лейтенант Корейко, готовился к поступлению в Медицинскую Академию, куда принимали с любой должности. На курсах по подготовке в Академию при доме офицеров преподавал математику майор Кваша (еврей, конечно), так он меня уговорил поступать в Медицинскую Академию. Кваша говорил: «Хотя бы шесть лет поживешь в Ленинграде». Ну, я и подал документы в медицинскую академию вместе с фельдшером, который, кстати, туда не поступил, поскольку получил двойку на сочинении. Всего нас из Германии поехало поступать 23 человека, а  поступили 3. Конкурс был тогда 10 человек на место.

Но я, заканчивая воспоминания о жизни в Германии, хочу вернуться в город  Ратенов, расположенный в 80 км западнее Берлина.

Первый год у нас в части (в бригаде) было много венерических болезней. Из 120 офицеров, кажется только 5 не болели триппером^[18]. Я, конечно же, в числе этих пяти. Я избегал случайных связей, хотя некоторый риск подцепить заразу всё же был.

В то время триппер лечили прямо в санчасти: кололи в ягодицу скипидар, отчего боль была ужасная и температура поднималась до 42 градусов. Вот эта температура и убивала гонококки. Несколько дней больной проводил в санчасти, а потом ещё две  недели хромал. Болели, по-моему, только офицеры, больных солдат я не помню, наверное, потому, что они в увольнение не ходили. Хотя однажды меня послали отвезти в госпиталь солдата больного сифилисом. Солдат был не моего взвода, но почему-то послали меня, хотя я ещё и не думал о медицинской карьере. Такой вот  первый медицинский случай.

Госпиталь для сифилитиков был от нас далеко, то есть он был восточнее Берлина, а мы жили западнее. И ехать надо было через Берлин, что было порою сложно, так как надо было пересечь американскую зону оккупации Берлина. В Германии была густая сеть железных дорог, мы ехали поездом, но надо было сделать несколько пересадок. Помню, что от Берлина из Советской зоны мы ехали до Бранденбурга, а потом пересели, но точно не помню  куда именно. А солдат этот от меня всё время убегал.

Беглеца своего я разыскивал и к ночи мы,  так и не доехав до цели, остались ночевать в городе Каршхайм, в гостинице. Солдат опять от меня убежал, а когда  и пришёл утром, то стал и хвалиться, что ещё одну немку заразил. Тогда я взял пистолет в руку и повёл солдата на железнодорожную станцию. Поезда там не было, а стоял паровоз. Я с пистолетом в руке говорю машинисту: «Нах Берлин». Машинист довёз нас до Берлина, и я решил тогда не искать этот госпиталь, а вернуться в свою часть.

Когда мы искали поезд, то нас остановил патруль и сказал, что через Берлин ехать нельзя, так как есть случаи, что американцы задерживают наших. И мы опять целый день делали пересадки (через каждые 2-3 часа), но к вечеру я сдал солдата на гауптвахту. Про этот госпиталь для сифилитиков  рассказывали, что там из больных формировали роты и батальоны и они занимались строевой подготовкой, причём все – и солдаты, и офицеры были сифилитиками. И когда их выстраивают, то выходит к ним командир и даётся команда: «Смирно! Оберсифилитик идёт!» Вот такую байку мне  рассказывали.

С сифилисом у нас в части тоже была история. К нам прибыл младший лейтенант, который только кончил училище после войны. Дело было осенью 1945 года, когда ещё не убыли те русские, которых немцы угнали из Союза, причем женщины среди них бывали очень распущенные. Наши офицеры устраивали с ними попойки, но я, правда, ни разу не был в этой компании. Один раз они пришли на танцы, но я от них держался подальше.

Так вот, этот младший лейтенант был как девочка: стыдливый, скромный и стеснительный. Он говорил, что никогда ещё не был в близости с женщиной. Наши офицеры затащили его в эту компанию и напоили, а девки стали его соблазнять, и когда он опьянел, положили его на одну б… . И он заразился сифилисом. Когда же он об этом узнал, то куда-то исчез. Дома оставил записку: «Ищите мой труп в мутных водах Шпрее» (река в Берлине). Но через 3 дня он явился,  и его отправили лечиться в госпиталь.