Жена и трое детей уже давно погибли, а дочь, родившуюся в темнице, позвали во дворец.

Это была молодая девушка, и все глаза обратились на нее, а отец инстинктивно почувствовал ее присутствие.

Она взяла его за руку, а на полный удивления взгляд императора отвечала гордым взором.

Придворные заметили, что, во-первых, она, по обычаю византийских женщин, не имела на лице покрывала, а во-вторых, не упала ниц перед императором, как этого требовал этикет, даже не преклонила коленей или голову. Конечно, ей это было извинительно, потому что, живя в монастыре, она не знала придворных правил. Впрочем, все это затмилось впечатлением, произведенным ее красотой, грацией, скромностью и умом.

Придя в себя от изумления, Константин встал с престола и, подойдя к краю возвышения, на котором находился престол, сказал:

– Я знаю твою историю, благородный грек, благородный по крови, по любви к родине и по заслугам, которые ты ей оказал, а потому я питаю к тебе глубокое уважение, сожалею о перенесенных тобою страданиях и желал бы видеть вокруг моего престола побольше таких людей. Тогда я спокойнее, если не с большей надеждой, стал бы смотреть в будущее. Ты, вероятно, слышал, что полученное мною наследие моих предков ослаблено врагами внешними и внутренними, мало-помалу у меня отняты богатейшие провинции, и теперь в моей власти осталась почти одна столица. Я упоминаю об этом для того, чтобы объяснить тебе причину, по которой я не могу достойно наградить тебя за твои геройские подвиги. Если бы ты был молод и полон сил, то я водворил бы тебя в своем дворце. Но это невозможно, и я сделаю для тебя все, что только зависит от меня. Во-первых, будь свободен.

Славный моряк опустился на колени и припал лбом к полу: так всегда приветствовали греки своего государя.

Константин продолжал:

– Во-вторых, вернись в тот дом, в котором ты жил, когда тебя несправедливо схватили и ввергли в темницу. С тех пор он оставался необитаем, и тебе придется его перестроить, но я беру на свой счет все расходы.

Взглянув на девушку, император прибавил:

– На Румелийском берегу, близ Терапии, есть летнее жилище, принадлежавшее некогда ученому греку, который был счастливым обладателем Гомера, мастерски написанного на пергаменте. Он говорил, что это сокровище можно было читать только во дворце, нарочно построенном для него, и так как обладал значительным богатством, то действительно выстроил для себя и для своей книги великолепный дворец. Он выписал для постройки мрамор из Пентеликона и под тенью портика с коринфскими колоннами читал свою книгу друзьям, ведя вообще жизнь афинянина времен Перикла. В моей юности я часто бывал у него, и он меня так любил, что, умирая, подарил мне свой дом с окружающими его садами. Благодаря этому подарку я могу теперь хоть несколько загладить вину нашего государства перед дочерью этого храброго и достойного человека. Кажется, отец назвал тебя Ириной?

– Да, – отвечала девушка, вспыхнув.

– Этот дом, или дворец, со всем, что ему принадлежит, отныне твой, Ирина, – произнес император, – поселись там.

Она сделал шаг вперед, но потом остановилась, и неожиданная бледность сменила румянец, покрывавший ее лицо и шею. Никогда Константин не видел такой красавицы, и он боялся, чтобы, заговорив, она не улетучилась, как чудное видение во сне. Но она быстро подошла к возвышению, взяла его руку, пламенно поцеловала ее и сказала, смотря ему прямо в лицо:

– Теперь я вижу, что у нас христианский император.

Все присутствующие при этой сцене были вне себя от удивления. При византийском дворе существовал строгий этикет. Самый важный из сановников, слушая императора, должен был опускать глаза вниз, а прежде чем ответить на вопрос императора, обязан был упасть ниц. Никто не смел прикасаться до его руки без милостивого на то разрешения. Поэтому понятно, с каким изумлением придворные увидели, что девушка сама обратилась с речью к императору, сама взяла его руку, поцеловала ее и, не выпуская из своих, смотрела ему прямо в глаза.

Что касается Константина, то он глядел на свою прекрасную родственницу с таким глубоким сочувствием и с таким милостивым снисхождением, что она продолжала:

– Может быть, как ты сказал, твоя империя и лишена многих провинций, но этот город наших отцов все-таки остается столицей всего мира. Христианский император основал ее, и его звали Константином. Не суждено ли другому Константину, также христианскому императору, восстановить величие Константинополя? Возложи, о государь, все свои надежды на свое благородное сердце. Я слыхала, что благородные стремления часто предвещают великие события вернее всяких пророков.

Константин был поражен этими словами, тем более удивительными, что их произносила девушка, выросшая в четырех стенах темницы. Его радовало, что она, очевидно, составила себе хорошее мнение о нем и что она не теряла надежды на счастливую судьбу своей родины. Он был так тронут ее силой характера, христианской верой и чисто женским величием, соединенным с грацией, что забыл о всех правилах этикета, сошел с возвышения, взял ее руку, почтительно поцеловал и сказал просто, но с глубоким чувством:

– Дай Бог, чтобы небо говорило твоими устами.

Потом, обернувшись, он поднял все еще распростертого на полу слепого старика и объявил, что аудиенция кончена.

Оставшись наедине со своим секретарем, или великим логофетом, он некоторое время молча размышлял.

– Слушай, – сказал он наконец, – напиши указ о пожаловании пятидесяти тысяч золотых ежегодно Мануилу и его дочери.

Поступая вполне по этикету, секретарь сначала поник головой и устремил свои глаза на пурпурные туфли императора, а потом преклонил колени.

– Говори, – сказал Константин.

– Ваше Величество, в казначействе нет свободных и тысячи золотых.

– Неужели мы так бедны! – произнес император, тяжело вздохнув, но потом прибавил решительным тоном: – Быть может, действительно Богу угодно, чтобы я восстановил величие не только этого города, но и всей империи. Я постараюсь заслужить эту славу. Ты все-таки напиши указ, и с Божьей помощью мы найдем средства его исполнить.

Узнав, каким образом дворец в Терапии достался княжне Ирине, вернемся к тому утру на Босфоре, когда она сидела под мраморным портиком в той самой позе, в которой, вероятно, старый грек, основавший дворец, читывал своего драгоценного Гомера. Между колоннами она видела гладкую поверхность Босфора и лесистый азиатский берег. У ее ног опускался к воде сад, и извилистая дорожка бежала к красной беседке у наружных ворот, против которой была пристань. Вокруг молодой девушки виднелись пальмы, розы и жасмины, а перед ней находился поднос с печеньем, серебряными кувшинами и такими же чашами.

Девушка сидела, или скорее полулежала, в большом кресле, а возле стояла маленькая скамеечка, обтянутая темной тисненой кожей. Подняв высоко голову и несколько свесив ее к левому плечу, она устремила свои глаза на пристань, словно ждала кого-то. Обе ее руки покоились на правом подлокотнике кресла, изображавшем собачью голову. Лицо ее было открыто, так как она ненавидела византийский обычай носить покрывало. Она не боялась сплетен и так скромно вела себя, что все с уважением смотрели на нее, нимало не осуждая ее новшества.

На ней была классическая одежда, рельефно выставлявшая ее грациозную, тонкую, высокую фигуру. Эта одежда состояла из шерстяной белой туники, перехваченной красным шнурком, из-под которого спереди шли складки, а сзади опускался длинный шлейф, сверху был накинут хитон из такой же ткани и такого же цвета. Золотистые волосы ее были причесаны по-гречески. Что касается ее лица, то черты его были совершенно правильны: брови проведены как бы карандашом, нос тонкий, глаза почти черные, рот маленький, губы тонкие, пунцовые.

Княжна по-прежнему пристально смотрела на расстилавшееся перед нею водное пространство; неожиданно к пристани причалила лодка, из которой вышел кто-то в монашеском одеянии. Взглянув на незнакомца, она продолжала глядеть на воду с прежним интересом. Он же бросил что-то лодочнику и, войдя в ворота, направился ко дворцу.