Однажды я прочла ей сказку, которую любил ее отец. Под названием «Смерть в кумовьях».

— Она совсем не смешная, — сказала Мари.

— Конечно нет, — согласилась я. — Но твой отец ее любил. Он ведь тоже был ученый, как этот врач.

— Они и не должны все быть смешными, — подумав, сказала Мари. — Расскажи мне сказку про девочку, которая забралась на такую высокую гору, на которую никто раньше не забирался.

— Я такой не знаю. Я знаю только про девочку, которая превратилась в лед.

— Тогда придумай.

Марипоза сделала строгое лицо и стала очень похожа на Неда. Неда, который хорошо умел хранить тайны. Неда, который никогда не верил в непогрешимую логику. Неда, который остался в нашей жизни и после того.

Я не могла отказать Марипозе. Я хотела, чтобы у нее в жизни было все, в чем она нуждается. Потому я придумала для нее сказку. Сказка получилась хорошая. Намного лучше, чем та, которую я придумала себе в детстве. Она была про ту же самую девочку, про тот же самый лед. Но только девочка теперь не желала сидеть всю жизнь в холоде и вскарабкалась на самую верхушку горы. Она была умная и не собиралась сдаваться. Она поднялась наверх, а как только перебралась через гору, то начала оттаивать; она спускалась, а за ней оставался след — чистая голубая речка, вода в которой была холодной и прозрачной.

В прошлый раз, когда приехала к ним в гости, я свозила Марипозу в апельсиновую рощу. Мы с ней на весь день остались вдвоем. Нина ушла на занятия, а Марипоза, как тогда выяснилось, стала уже большая, ей исполнилось шесть лет. Как ни странно. Время летит. В машине мы пели песни, те, про которые я думала, что давно их забыла. Марипоза заставляла вспомнить про многое. Она любит слушать, как я пою, хотя голос у меня кошмарный, и тогда я удостоилась ее аплодисментов и приняла их всерьез, как подарок. Для меня все, что исходит от нее, — подарок. В конце концов, я ее крестная. Она тоже делает мне подарки.

Доехав до места, я свернула с хайвея, припарковалась, и мы с Мари пошли прогуляться. У нее была короткая стрижка «под эльфа». Нина мне сказала, что Мари не хочет отпускать волосы и не любит, когда их расчесывают, или гладят, или заплетают.

— Умница, — сказала я.

Это я говорила про нее много раз.

— Здесь хорошо пахнет, — сказала Мари, когда мы шли по роще.

Она снова была права. Роща, проданная с аукциона, стояла в цвету. Мы шли вдоль дороги; в глубине работали люди, и мы им помахали.

— Привет! — крикнула Марипоза рабочему, подрезавшему ветки. — Ты живешь на дереве?

Я подумала про Лазаруса Джоунса, но теперь он был словно полузабытая сказка. Сказка, которую я прочла всю до конца, хотя знала, чем она закончится. Иногда ведь жизнь идет своим чередом, несмотря на теорию хаоса. Хоть влево поверни, хоть вправо, придешь к тому же и конец будет тот же. И пусть юноша, который не боялся смерти, попал не в то место и не в то время, но, когда ему выпал шанс все изменить и измениться, он от него не отказался.

Яму засыпали щебенкой, завалили камнями. До верха еще оставалось изрядно — наверное, новый хозяин собирался насыпать туда земли. Старые деревья вокруг нее вырубили. Мне показалось, что среди ветвей мелькнул красный апельсин, но, разумеется, это был всего лишь солнечный блик.

Тайна моей матери состояла в том, что она в тот день не собиралась встречаться с подругами. Поняв это, можно было многое о ней узнать. Она не хотела, чтобы ей было тридцать. Не хотела смотреть на зиму. А я раньше очень любила январь. Снег и лед. Сверкающий, как бриллианты, прекрасный. Я любила подышать на окно в своей спаленке и написать свое имя пальцем на запотевшем стекле. Любила черное низкое небо и крупные низкие звезды. Так было раньше, до того, как я остригла волосы, заледенила сердце и обвинила себя во всем, что произошло. Тогда, в то время, я еще думала о будущем. Я его ждала.

У матери были другие планы на тот день рождения. Нед не хотел, чтобы я про них что-то поняла, и убрал со стола все, что она там поставила перед отъездом. Спрятал, и я тогда не узнала, что она не собиралась к нам возвращаться. Хотя я, наверное, и сама что-то поняла. Может быть, прочла по ее лицу, всегда печальному, а в тот день веселому. Я не раз заставала ее в ванной, когда она плакала. Моя мать была из тех людей, кто не выносит одиночества, а она была одинокой, несмотря на нас. Ей никто не рассказывал сказку про девочку, которая поднялась на гору, куда никто раньше не поднимался. Ее тогда еще никто не придумал. У мамы больше не осталось желаний, по крайней мере тех, в какие бы она верила, так что, наверное, когда она подумала о дне рождения, сердце у нее вовсе заледенело. Все у нее в жизни пошло неправильно. Может быть, кроме нас, и, может быть, именно поэтому она оставила нам завтрак — чтобы мы не пугались и не сидели голодными. Возможно, она представления не имела, до какой степени мы будем о ней скучать. Всякий день, всякую минуту всей нашей жизни.

Я не знаю, думала ли она о нас в самые последние мгновения. О нас, о своих детях, которые сидели дома, где нам ничего не грозило. Если сердце ее и было разбито, то его разбили не мы. Но прощайте, дети. Прощай, девочка на крыльце, прощай, мальчик в окошке и летучие мыши под крышей. Все прощайте. Прощайте. Раз — последнее мгновение, два — последнее мгновение. До того, после того. Небо рухнуло.

Если бы кто-нибудь мне тогда сказал, что у нее на уме, я бежала бы за ней босиком. Но ничего бы это не изменило. Решение было принято. В последний раз она о нас позаботилась, чтобы утром мы не остались голодными. Может быть, увидев обледеневшую дорогу, она подумала, что ей повезло. Может быть, это и было ее последнее желание. Хоть раз в жизни ей повезло. В жизни, которую она не дожила до конца. Может быть, я услышала это у нее в голосе, когда она наклонилась ко мне. «Все, девочка моя дорогая, все». Наверное, мне было легче винить себя, чем понять, что она нарочно ушла от нас. Я в самом деле до сих пор уверена, что, если бы она вернулась, она бы узнала меня и сейчас, она все равно бы меня узнала.

Я работаю начальницей библиографического отдела в городской библиотеке Ред-Бэнка. Я вернулась туда, где родилась. В Нью-Джерси. Я не прогуливаю работу и осторожно вожу машину. Осенью я заранее готовлюсь к зиме и меняю летнюю резину на зимнюю. Я различаю у льда тридцать два цветовых оттенка, от индиго до алого. Возможно, его цвет зависит от состава химических реагентов, которые добавляют в соль, или от световой рекламы, просвечивающей сквозь голые кроны, а возможно, я стала более чувствительна к восприятию цвета, чем большинство людей. В нашем доме все комнаты выкрашены в оттенки красного: одна рубиновая, другая вишневая, третья алая. Кто-то не понимает разницы, но на самом деле это очень разные цвета и отличаются друг от друга не меньше, чем черное от белого. Джек говорит, я вижу то, что хочу увидеть, и слышу то, что хочу услышать. Ему видится все иначе. «Да хоть потолок покрась в красное, если тебе так нужно». Он удивился бы, если бы я на самом деле так сделала. Но он не возражает против сюрпризов. Как, например, он не возражал, когда я вернулась из Флориды, а из машины вместе со мной вылез ньюфаундленд. Фрэнсис тогда вышла на пенсию и, как и собиралась, уехала в Париж. А на кого бы еще она оставила пса.

— Ты нашла этого медведя на дороге? — спросил Джек, когда мы с Гарри вышли из машины.

— Я нашла тебя, — сказала я.

— Хочешь польстить мне, чтобы я не заметил, кого ты привезла, — рассмеялся Джек. — Он же займет полгостиной.

На том разговор и окончился. Джек свистнул, и пес побежал за ним. Джек верил мне и в мой выбор. Гарри остался.

Лирическая история, в которой ни одно слово не является лишним. Откровенный потрясающий рассказ, от которого слезы наворачиваются на глаза.

Independent on Sunday

Элис Хоффман эротична и романтична, забавна и остроумна и всегда глубоко человечна.