Я вошла во дворик, отгороженный от улицы кустами гардении, прошла к дому и заглянула в окно. Белый диван. В рамке на стене красное сердце. Дверь открыла Нина и так и осталась стоять на пороге. Видимо, она спала. Волосы растрепались. Взгляд был затуманенный. Не уверена, что она меня сразу узнала. Даже когда ответила на мой вопрос, то отвечала так, будто разговаривала не со мной, а с кем-нибудь посторонним. С газетчиком или с разносчиком.

— Твоего брата нет дома. Он в научном центре. У них неприятности.

— Ага. Мой друг пытался отрубить себе руку. Он из нашей подопытной группы.

— Некоторые сами находят проблемы на свою голову.

Нина посмотрела на меня сердито. Стало быть, я не ошиблась. Я ей не нравлюсь. Она стояла в халате, перемазанном краской. Я отметила про себя, что она не предложила мне войти.

— Ты что-нибудь красишь?

— Да. Естественно.

Желтые пятна. Пальцы и джинсы тоже были в краске.

— У тебя есть американский сыр? — сказала я.

Нина засмеялась. Смех у нее был негромкий, милый, надтреснутый, но легкий, как звяканье треснувшего колокольчика.

— Ты приехала из-за сыра?

Я достала из кармана крота. Нина удивилась и отступила назад.

— Бог ты мой.

Она едва не рассмеялась снова.

— Мой друг поручил его мне.

Нина открыла дверь и пошла в глубь дома, я последовала за ней. Мы прошли в кухню через гостиную, где на стене висело сердце. В кухне пахло краской. Я всегда любила этот запах сокрытия старого, рождения нового.

Нина стала шарить в холодильнике, а я села. Крот лежал у меня на ладони, а я на него смотрела. Он не двигался. Я подумала, не хватало, чтобы он умер у меня на руках.

— Только, пожалуйста, не клади на стол, — попросила Нина, подходя к столу с оранжевым пакетом в руках.

Я положила на стол свой рюкзачок, а сверху положила крота.

— Не всех можно приручить, — сказала Нина и села за стол.

Она не сводила глаз с крота.

— Очень милое создание. Не видит, не слышит, не хочет или не может.

Она перевела на меня взгляд.

— По-моему, ему не нравится сыр.

Она открыла кладовку, где мой брат держал корм для летучих мышей, которых прикармливал у себя во дворе. Достала банку с чисто вымытыми огрызками и очистками от фруктов и овощей. Я набрала их полную ложку и положила на блюдце. Крот на рюкзаке съел раздавленную виноградину. В рюкзаке была книга. «Сто способов покончить с жизнью». Блюдце стояло, похоже, как раз на ней. Я видела, как бьется жилка у Нины на горле, матовом и нежном.

— Что такое любовь? — спросила я.

Нина засмеялась. По крайней мере, издала звук, похожий на смех.

— Идиотский вопрос. На него миллион ответов.

— Для тебя. Что это для тебя?

С моего стула было видно двор. Розовое небо сначала посерело, потом обрело глубокий синий оттенок, какого я никогда, кажется, не видела. Какого никогда не бывает в Нью-Джерси. Горячий, глубокий, далекий.

Нина тоже стала смотреть во двор.

— Мне казалось, ты его любишь, — сказала я.

Нина повернулась, посмотрела на меня удивленно.

— Я про Неда, — сказала я. — Мне казалось, ты его действительно любишь.

Нина вспыхнула, пошла к мойке. Она там просто стояла. Даже не включила воду.

— О, — сказала она.

По крайней мере, мне так послышалось.

— Я была тогда в библиотеке, — сказала я. — Потому так и говорю. Думаешь, мне это надо? Я не собиралась за тобой следить, но увидела. Я знаю, что ты брала «Сто способов покончить с жизнью». Если бы Нед узнал, это, его убило бы.

Нина засмеялась, на этот раз сухо. И отнюдь не мило.

— Это я гибну, — сказала она.

— Ты хочешь покончить с собой.

— Ерунда какая.

Нина повернулась и пошла в глубь дома, а я последовала за ней. В коридоре было темно. Нина стояла на пороге кабинета Неда, откуда была вынесена мебель. Одна стена была покрашена в желтый цвет. Свет Нина не включила, но стена и без света будто светилась. Такой был оттенок.

— Хороший цвет, — сказала я.

Нина села на пол, скрестив ноги. Ковровое покрытие было сверху застелено газетами. Я тоже села на эти газеты и сидела, смотрела, как она плачет. Нина наплакалась и отерла глаза тыльной стороной ладони.

— Хочешь знать, что такое любовь? Это — всему конец.

Нина посмотрела мне прямо в лицо. На мгновение мне показалось, что она меня ударит. Если бы ударила, я не обиделась бы. Я грубо вторгалась в ее жизнь, задавала дурацкие вопросы и вообще совала нос куда не следует. Но она взяла мою руку и положила к себе на живот. Срок оказался большой, хотя со стороны было незаметно. Она хорошо умела скрывать свои тайны. Я почувствовала, как ребенок шевелится.

— Ничего не конец. Это прекрасно. Зачем ты ее брала? — сказала я.

— Не для себя, для него. На случай, если ему будет очень плохо и он не захочет терпеть. Если я не смогу на это смотреть.

Я отказывалась понимать, о чем она говорит. Она была права, любовь действительно всему конец. Когда любишь, то подставляешься. Но только поверишь, будто у тебя есть все, что нужно, как — раз, и ничего.

Это был именно тот случай.

— У него рак поджелудочной. Он хочет работать до конца, пока может, и ему, говорят, осталось около месяца. Ребенок родится в начале года. Я брала книгу на тот случай, если ему понадобится. Чтобы он ушел так, как он сам решит. В конце концов, это его право. Это его жизнь. Но я не смогла. Я не хочу лишиться его хоть на минуту раньше. Я отвезла книгу.

Лицо у Нины пошло пятнами, глаза покраснели. Я теперь видела красное.

— Давай я буду красить, а ты будешь смотреть, — сказала я.

— Можно завтра, — сказала Нина. — По крайней мере, хоть на это у нас есть время.

Мы сидели в потемках, взявшись за руки. И я поняла, что знаю, как ответить на свой вопрос.

Это она и была, любовь.

Когда крот выздоровел, я в сумерках вынесла его во двор и отпустила. Я посадила его в траву возле кустов, и он почти мгновенно исчез. Только что был — и нет его. Может быть, он узнал свой дом — знакомый запах гибискуса, сухую траву. Не осталось и следов, крот просто исчез, и все.

Я вспомнила сказки про женщин, которые, ослепнув в старости, в один миг узнавали своих возлюбленных, даже если те, мужья или не мужья, возвращались назад лет этак через пятьдесят или сто, заколдованные, превратившись в какого-нибудь зверя или вообще монстра. Я подумала, как же отпечатывается в нашем сознании прошлое — запахи, шелест ветвей, касания. Если бы мы с Лазарусом сфотографировались и повесили фотографию на стенку, то всякий, кто на нее посмотрел, наверняка сказал бы или подумал: «Нет, они не пара. Они друг другу не подходят». Потому, наверное, мы и не сфотографировались. Мне поначалу вообще было странно, как меня мог полюбить такой красавец, но под конец я поняла: дело в том, что я узнала его. Даже если бы он предстал передо мной в шкуре оленя или медведя, я бы все равно его узнала. Если бы я ослепла, в темноте, через сто лет, я бы его узнала.

С этим ничего не поделаешь, и тут не властны ни время, ни любые катаклизмы.

Вечером я к нему приехала, и мы гуляли в темноте по апельсиновой роще. Днем там перекрикиваются рабочие, работает техника и вообще шумно. А ночью слышно каждый вздох, каждый стрекот насекомых.

Я рассказывала ему о брате. Я пыталась понять причину: если бы мы родились не в Нью-Джерси, если бы дышали другим воздухом, если бы по-другому питались, не приехали во Флориду, родились в другой семье, если бы у нас была не та бабушка, не тот дедушка, не тот генотип, то, возможно, тогда он бы не заболел раком. Когда-то он излагал мне свою первую теорию, предшественницу теории хаоса, — о принципе неопределенности. И проиллюстрировал его на простом примере, на кошке, чья жизнь или смерть зависит исключительно от случайного поведения одного-единственного атома. Теперь то же самое происходило с ним. Одна-единственная клетка нарушила работу соседних; все определила одна чертова клетка. Почему это должно было случиться именно с ним, никто не знает. Вероятных ответов не сотни, а тысячи. Все непонятно, случайно. Все запредельно.