Джозеф знал, что ему не пришлось бы смывать арабески подростковой злости в половине двенадцатого ночи, если бы Администрация по-прежнему требовала от юнцов поколения его сына читать Конституцию, написанную отцами-основателями старой Америки. Если бы они видели контракт, заключенный некогда людьми со своей историей (с проектами и поправками, дополнениями и странной шестидесятипроцентной арифметикой), то знали бы, что свободные массы обязаны соглашаться с назначенными правителями для собственной же пользы. Тогда они смогли бы оценить отчаянную надежду, которую им предоставляла жизнь в Поселении. Ощутить, что жизнь в Поселении лучше любых бунтарских альтернатив. Но в который раз безумие, не стесненное уроками истории, вырвалось на волю, заставляя молодежь имитировать предания о театрализованном восстании на окруженной стенами Площади. Они стучали по прутьям клетки, требуя старых свобод и выеденной изнутри демократии. Они не понимали, что их протест выхолощен банкротством истории, особенно если учесть, что именно от такого безумия люди и бежали сюда, что они собрались здесь, чтобы его победить.

– Вы Джозеф Чарльз, отец личности, которую они именуют Че?

Высоко над стремянкой Джозефа, перед плоскими экранами небоскреба, парило женское лицо. Натянутая серая кожа складывалась в глубокие морщины у глаз и губ и снова натягивалась на горле, где соединяются череп и шея. Светлая, по-военному короткая стрижка, подрубленная чуть ниже ушей. Напряженные аквамариновые глаза.

Губернатор Уэстгроув прочистила горло, поджала губы и ждала, пока чистильщик на Площади прервет борьбу с граффити и поднимет глаза от своей муниципальной стремянки. Она говорила отрывисто, как ангелы и судьи из ее строгого племени, которое в форме плазменной голограммы всегда взирало с высоты черного горного неба на Джозефа и Площадь.

– Шевроле, – поправил Джозеф. – Моего сына зовут Шевроле Чарльз. Как марка машины из Старого Света. Не Че, нет. Уменьшительно мы зовем его Шеви.

– Вы встречались с сыном в последнее время?

Голос женщины не был таким жестким, как казалось по лицу. В ее тоне Джозеф уловил намек на извинения – или ему так показалось. Если не извинения, то хотя бы неожиданное сочувствие.

– Нет, давно уже нет, – быстро ответил Джозеф, надеясь не выдать своих эмоций. – Ни с ним, ни с его матерью.

– Но вы знаете, где они?

Джозеф выпрямился и посмотрел прямо в лицо третьей голограмме с правой стороны.

– В Детройте, полагаю, – сказал он, прежде чем отвести взгляд.

Морщины на правой стороне лица Уэстгроув поползли вверх.

– Джозеф, это очень важно, чрезвычайно важно для нас. Шеви может понадобиться тут.

– Он не вернется. Парень заслужил свой пропуск, и прошлая Администрация его выдала. Ему и его матери.

– На всякий случай. Чтобы знать, где его найти, если понадобится. – Уэстгроув поправила нитку жемчуга на голой шее. – Джозеф, вы можете сделать для нас очень важное дело. У меня у самой дети, две девочки… Могу я называть вас Джо?

Уличный уборщик отвел глаза от средней голограммы, прежде чем ответить:

– Валяйте.

– Джо, я знаю, как трудно их растить: мы можем только надеяться, что они выберут правильные дороги в жизни. Даже когда мы обнесли… эм… огородили… ограничили…

– Я понял.

– Их пути. Мы делаем что можем так долго, как можем. А потом, когда они заходят слишком далеко, мы пытаемся вернуть их назад, всеми силами. Приходится быть строгими. Порядок и власть. Старый Свет утратил эти понятия, брат мой, что и вынудило переселенцев покинуть свои дома, когда насилие банд разрушало целые города.

– Меня не нужно убеждать.

Джозеф закрепил шланг на лестнице и спустился по ступенькам, оглядываясь через плечо на мокрые камни тротуара. Уэстгроув произнесла слово «насилие», словно это был музыкальный инструмент, издающий старинную изысканную мелодию сквозь плотно сжатые губы.

– Я виню его мать. Она всегда была неблагодарным радикалом – с годами стало только хуже. Разве человек с возрастом не должен успокаиваться? В любом случае она не успокоилась. Разумеется, это отразилось и на парне.

Правая рука Уэстгроув протянулась к Джозефу, словно она собиралась схватить его за бритую голову и утешительно прижать к своей полупрозрачной груди.

– Это трудно. Но мы движемся вперед. Мы знаем, что наш путь – лучший. Стены дают нам безопасность.

– Стальные стены высотой двенадцать метров… – Джозеф не мог скрыть волнения в голосе. – Безопасность от кого?

Уэстгроув закатила глаза и тихо щелкнула языком.

– Ваш сын был блестящим студентом, вундеркиндом, как мне говорили. Он заработал свой пропуск. Но в этом-то и проблема: они уходят за пределы стены, и ты уже не знаешь, какими идеями их там заразят.

– Это все мать, – настаивал Джозеф.

– Кто знает, что там творится, – повторила губернатор. – Он не успел уйти далеко, есть время для перезагрузки. Мы надеемся вернуть его домой.

– Если вы хотите вернуть его в Поселение, я уже сказал: он не захочет. Или вы просите, чтобы я привел вас к нему? Чего вы хотите?

– «Дом» я имела в виду в переносном смысле, простите меня, Джо. Если вы сможете вывести нас на сына, мы сумеем ему помочь. Мы сможем очистить все.

Лицо Уэстгроув посерьезнело, и руки исчезли за пределами проекции.

– Думаю, вы слышали о планах террористов атаковать наше Поселение? Атаковать наш народ – ни в чем не повинных людей, детей – по какой-то дутой, надуманной причине.

– Шеви тут ни при чем, – осторожно сказал Джозеф. – Мне плевать, что там скандируют эти оболтусы на площади. Он всего-то вывел несколько слов на экран компьютера. Не его вина, что остальные за это зацепились. В этом я тоже, кстати, виню его мать. Она всегда изображала из себя артистическую натуру.

– Мы не пытаемся непременно осудить вашего сына, Джо. Мы знаем, на что он способен. – Паузы между словами губернатора заполнялись быстрым дыханием. – Думаю, мы знаем, что он подразумевал своими посланиями. Единственное, чего мы добиваемся, – исправления. Исправления и очищения.

Джозеф рассмеялся и пожал плечами одновременно.

– До прошлой недели я с самого детства не слышал слово «террорист». Когда мой отец…

– Так вы выведете нас на него? – Чахлая рука Уэстгроув потянулась к кнопке выключения прожектора. – Думайте о нашей Администрации как о расширенной семье и считайте, что мы все вместе пытаемся оказать на него влияние.

– Все-то вам «-ция», «-ние», «-ист». Что, длинные слова больше значат? Это такое правило, губернатор? – Он хохотнул, глядя в бесцветное, серое лицо. – Если мы семья, мне как вас звать, Бабушка Губернатор?

– Сестра, просто сестра. Джо, брат мой. За нами стоит история. Ради общего блага.

Лицо Уэстгроув исчезло с небесных высот площади Рейгана, и центр вернулся к обычному для ночи серебристому свечению.

Джозеф вскарабкался на муниципальную стремянку, остановился на пятой из двух дюжин ступеней – как раз, чтобы достать до шланга, – и в очередной раз посмотрел на синие граффити, покрывшие здание товарной биржи. С такой высоты непонятный узор складывался в буквы, которые говорили сквозь свежие трещины в фасаде здания. Каждая спираль наполнялась фразой: «Революция возвращается к началу, это единственный путь, без изменений, Вива Шеви!» – и исчезала, чтобы тут же повториться уже на других кафельных плитках.

В основе «Резервации 2020» лежат темы, затронутые Рэем Брэдбери в больших работах, особенно в «451° по Фаренгейту» и «Что-то злое к нам спешит». Я видел, как в «Фаренгейте» он использовал футуристический ландшафт, чтобы высказаться о современных ему глубоких социальных изменениях в США – изменениях, вызванных послевоенными технологическими новшествами, новым политическим климатом, а также частично детищем технологий и бурными ветрами прогресса, ворвавшимися на глубоко континентальную малую родину автора. «Фаренгейт» смотрит утомленными глазами в будущее, «Что-то злое» оглядывается в детство через ностальгические линзы, в место, которого больше не существует, но оба романа объединяет линия жизни автора: проза Брэдбери впитала в себя Гринтаун еще до «Чего-то злого», и писатель раз за разом возвращается в эту обитель потерянной невинности. И с каждым визитом тектонические плиты под реальностью городка немного смещались.