Я много потела и просила Владиславову переменить мне белье и положить меня в мою обыкновенную постель; она отвечала, что не смеет. Она несколько раз приказывала позвать бабку, но та не приходила. Я спрашивала пить и всякий раз получала тот же ответ. Наконец, после трех часов, явилась графиня Шувалова, вся разряженная. Увидав меня все еще на том месте, на котором она меня оставила, она вскрикнула и сказала, что так можно уморить меня. Было чем утешиться! Но я и без того заливаюсь слезами с той самой минуты, как родила. Меня особенно огорчало то, что меня совершенно бросили. После тяжелых и болезненных усилий я оставалась решительно без призору, между дверями и окнами, плохо затворявшимися; я не имела сил перейти в постель, и никто не смел перенести меня, хотя постель стояла в двух шагах. Шувалова тотчас ушла и, должно быть, велела позвать бабку, потому что через полчаса сия последняя явилась и сказала нам, что Императрица была очень занята ребенком и не отпускала ее от себя ни на минуту. Обо мне вовсе и не думали. Такое забвение или небрежность, конечно, не могли быть мне лестны. Я умирала от жажды; наконец меня перенесли в постель, и в этот день я никого больше не видала, даже не присылали наведаться о моем здоровье.
Наконец Великий Князь соскучился по моим фрейлинам; по вечерам ему не за кем было волочиться, и потому он предложил проводить вечера у меня в комнате. Тут он начал ухаживать за графинею Елизаветою Воронцовой, которая как нарочно была хуже всех лицом.
После крестин моего сына при дворе были праздники, балы, иллюминации и фейерверки, я же по-прежнему оставалась в постели, в страшной скуке и страданиях. Наконец выбрали семнадцатый день после моих родин, чтобы разом сообщить мне две очень «приятные» новости: первое, что С. Салтыкова отправляют в Швецию с известием о рождении моего сына; второе, что свадьба княжны Гагариной назначена на следующую неделю. Это значило попросту, что у меня скоро отнимут двух людей, которых я наиболее любила из всех окружавших меня. Я более чем когда-либо замкнулась в своей комнате и то и дело плакала. Чтоб не выходить, я сказала, что у меня возобновилась боль в ноге и что не могу встать с постели; но, в сущности, я не могла и не хотела никого видеть, потому что на душе было тяжело.
Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:
Она была в отчаянии, когда судьба привела в Россию кавалера Виллиамса, английского посланника, человека пылкого воображения и пленительного красноречия, который осмелился ей сказать, что «кротость есть достоинство жертв, ничтожные хитрости и скрытый гнев не стоят ни ее звания, ни ее дарований; поелику б́ольшая часть людей слабы, то решительные из них одерживают первенство; разорвав узы принужденности, объявив свободно людей, достойных своей благосклонности, и показав, что она приемлет за личное оскорбление все, что против нее предпримут, она будет жить по своей воле». Вследствие сего разговора он представил ей молодого поляка, бывшего в его свите.
Из монографии «Екатерина Великая» Николая Ивановича Павленко:
После рождения Павла Елизавета Петровна охладела к великокняжеской чете. Императрица не могла побыть с Петром Федоровичем нигде и четверти часа, чтобы не почувствовать отвращения, гнева или огорчения, называла его дураком или пользовалась выражениями «проклятый мой племянник сегодня так мне досадил, как более нельзя» или «племянник мой урод, черт его возьми».
Из «Записок» Екатерины Романовны Дашковой:
На рождество, 25 декабря 1761, мы имели несчастье потерять императрицу Елизавету.
Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:
Министры, духовник, любимец, слуги – все внушали умирающей императрице желание примирить великого князя с женою. Намерение увенчалось успехом, и наследник престола в настоящих хлопотах, казалось, возвратил ей прежнюю свою доверенность. Она убедила его, чтобы не гвардейские полки провозглашали его, говоря: «что в сем обыкновении видимо древнее варварство и для нынешних россиян гораздо почтеннее», если новый государь признан будет в Сенате, в полном уверении, что в правлении, где будут соблюдаемы формы, подчинит скоро все своей воле; министры были на ее стороне, сенаторы предупреждены. Она сочинила речь, которую ему надлежало произнести. Но едва скончалась Елисавета, император, в восторге радости, немедленно явился гвардии и, ободренный восклицаниями, деспотически приняв полную власть, опроверг все противополагаемые ему препятствия. Уничтожив навсегда влияние жены, каждый день вооружался против нее новым гневом, почти отвергал своего сына, не признавая его своим наследником, и принудил таким образом Екатерину прибегнуть к посредству своей отважности и друзей.
Из «Жизни и приключений Андрея Болотова, описанных самим им для своих потомков»:
О кончине ее носились тогда разные слухи, и были люди, которые сомневались и не верили тому, что сделавшаяся у ней и столь жестокая рвота с кровью была натуральная, но приписывали ее некоему сокровенному злодейству, и подозревали в том как-то короля прусского, доведенного последними годами войны до такой крайности и изнеможения, что он не был более в состоянии продолжать войну и полугодичное время, если б мы по-прежнему имели в ней соучастие. Письмо друга его, маркиза д’Аржанса, писанное к нему в то время, когда находился он в руках наших, и то таинственное изречение в оном, что голландскому посланнику, случившемуся тогда быть в Берлине, удалось сделать королю такую услугу, за которую ни он, ни все потомки его не в состоянии будут ему довольно возблагодарить и уведомление о которой не может он вверить бумаге, – было для многих неразрешимою загадкою и подавало повод к разным подозрениям. Но единому Богу известно, справедливы ли были все сии подозрения или совсем были неосновательны.
Из «Записок» Екатерины II:
Последние мысли покойной Императрицы Елисаветы Петровны о наследстве точно сказать не можно, ибо твердых не было. То не сомнительно, что она не любила Петра III и что она его почитала за неспособного к правлению; что она знала, что он русских не любил; что она с трепетом смотрела на смертный час и на то, что после ее происходить может; но как она во всем имела решимость весьма медлительную, особливо в последние годы ее жизни, то догадываться можно, что и в пункте наследства мысли более колебалися, нежели что-нибудь определительное было в ее мыслях. При самой кончине Государыни императрицы Елисаветы Петровны прислал ко мне князь Михаил Иванович Дашков, тогдашний капитан гвардии, сказать: «повели, мы тебя взведем на престол».
Придя в свой покой, услышала, что император приказал приготовить для себя покой от меня чрез сени, где жил Александр Иванович Шувалов, и что в его покое, возле моих, будет жить Елисавета Романовна Воронцова.
Император в сей день был чрезмерно весел и посреди церемонии сей траурной сделал себе забаву: нарочно отстанет от везущего тело одра, пропуская оного вперед сажен тридцать, потом изо всей силы добежит; старшие камергеры, носящие шлейф епанчи его черной, паче же обер-камергер, граф Шереметев, носящий конец епанчи, не могши бежать за ним, принуждены были епанчу пустить, и как ветром ее раздувало, то сие Петру III пуще забавно стало, и он повторял несколько раз сию штуку, от чего сделалось, что я и все, за мною идущие, отстали от гроба и наконец принуждены были послать остановить всю церемонию, пока отставшие дошли. О непристойном поведении сем произошли многие разговоры не в пользу особе императора, и толки пошли о безрассудных его во многих случаях поступках.
