{стр. 50}

ничего не сообщаю о себе, в котором я претендую только «объективно» получить «информацию» о собеседнике. Этот собеседник не существует для меня вне рамок тех вопросов, которые я ему приготовил. Я имею дело, собственно, не с собеседником, а с идеей собеседника, которую я заранее имел о нем. Я хочу заключить его в тот круг мысли, который я имел о нем, который доступен моему мировоззрению. Этот другой уже собственно и не другой, «...это другой, взятый в связи со мной, разобранный, расчлененный или же находящийся в процессе разборки». Он даже не существует для меня как другой, т. к. я и сам не выступаю для него как живое существо. Только если мы вступаем в мир истинной коммуникации, мы адекватно встречаемся с другим и эта моя встреча с трансцендентным мне реализуется в любви. «Категория данности здесь преодолевается. “Никогда достаточно, всегда — больше, всегда — еще ближе” — вот простые слова, выражающие со всей очевидностью изменение перспективы...»[80] Именно эти слова означают, по Марселю, требование познания конкретной неисчерпаемости в общении людей.

Большую роль в философских размышлениях Марселя играли смерть, самоубийство, предательство. Более того, философ считал, что если какая-то философия стремится избежать этих тем, то она виновна в худшем из возможных предательств. В этой позиции сказывался, на наш взгляд, характерный для XX века разрыв современной философии с традицией модерна. В последней существовало немало философов, которые почти не касались подобных тем. Взять хотя бы фигуру Лейбница, которого по масштабам его философии трудно даже с кем-либо и сравнить, и тем не менее его рационалистическая философия полна оптимизма и веры в человеческий разум. У Марселя же смерть, самоубийство, предательство — все выступают как представители феномена испытания. Говоря об испытании, Марсель, как очень часто бывает у этого философа, поясняет это, анализируя конкретный пример. Так, молодые люди любят друг друга, и им кажется, что любовь их истинна и абсолютна. Но нередко взрослые, родители или знакомые предлагают им не спешить с решением о совместной жизни и «проверить свое чувство временем». Время или разлука не являются здесь только препятствием, подчеркивает Марсель, они играют роль, скорее, трамплина. Они позволяют выяснить вопрос о реальной силе их чувства, об их совместной, через их чувство, причастности реальности. «Время само по себе или разлука не судят, не решают. Но они проясняют сознание, позволяя ему сориентироваться в нем самом»[81]. Это прояснение сознания есть существенный момент в конституции конкретной философии, как ее понимает Марсель.

{стр. 51}

Но испытание может быть и более глубоким. Например, больной человек, разбитый параличом, который осознает, что ему осталось жить совсем не много. Как найти смысл в происходящем? Если больной неверующий, то его страдание не только воспринимается им как абсурд — «за что? и кто может определять кому страдать, а кому нет?» — но и, ставшее центром его жизни, оно обессмысливает всю жизнь, жизнь по своей сути есть абсурд. И этот вывод есть самый ужасный соблазн, считает философ. Если же человек верующий, то он зовет священника и тот нередко утешает его казенными рассуждениями: «Возблагодарите Господа за милость, которую Он вам оказал. Эти страдания посланы вам для того, чтобы вы имели случай заслужить небесное блаженство». Однако этот рационализованный оптимизм, считает Марсель, — сам верующий католик, — убеждает очень немногих. Это голая схоластика, в которой нет конкретного, экзистенциального познания. Остаются неотвеченными жгучие, «проклятые» вопросы: «Что это за Бог, который мучает меня в моих же собственных интересах? И по какому праву? А вы сами (священник. — В. К.)? Какими качествами вы обладаете, чтобы служить посредником у этого жестокого и лицемерного Бога?»[82] Конкретная философия, по Марселю, не может удовлетвориться схоластическими ответами. Чтобы найти истинные ответы, философ должен здесь как бы проникнуть внутрь страдания больного, сам стать больным. И тогда он будет бороться с соблазном абсурдности мира, будет углублять анализ своей ситуации. И так он замечает, что само это углубление жизни сознания связано со страданием, обусловлено им. И кроме того, он замечает, как меняется его отношение к другим людям, в частности к их страданиям. В этом творческом истолковании страдания лежит ответ на вопрос о смысле, считает Марсель. Хотя возможность принятия этого истолкования всегда обусловлена свободой человека...

Очень важны здесь также размышления французского философа о самопожертвовании и самоубийстве. В обоих случаях человек расстается с жизнью, но смысл этих деяний, на самом деле, несравним. Тот, кто отдает свою жизнь в самопожертвовании за какое-то великое дело, или за других, или за Высшее существо, отдает себя некоему высшему бытию, которое в самом этом акте утверждается. В этом случае человек, как пишет Марсель, «...доказывает, что поставил, я осмелюсь даже сказать, разместил свое бытие по ту сторону своей жизни. Нет, и не может существовать самопожертвования без надежды, размещаемой в утверждаемом онтологическом измерении»[83]. Самоубийца же, напротив, отрицает всякое возможное утверждение, он как бы говорит: «Хватит!»

{стр. 52}

Самоубийство есть существенный отказ, отставка. Подобный чисто феноменологический анализ помогает нам понять, считает французский философ, корни метафизики. Описанные феномены сами по себе не есть еще метафизика, но они помогают «прощупать», так сказать, метафизические наклонности личности. Так, неверующий человек, совершающий самопожертвование, самим этим актом, парадоксальным образом, утверждает существование реальности, которую он может на словах отрицать...

И здесь возникает принципиальный вопрос о соотношении конкретной философии и христианства (христианской догматики). Конечно, человек, вступающий на путь конкретной философии, подчеркивает Марсель, совсем не обязательно придет к христианству. Хотя, наоборот, христианин философ почти неизбежно придет к положениям конкретной философии (если, конечно, не попадет в колею схоластического идеализма). Тем не менее, считает французский философ, конкретная философия в некоем особом смысле достаточно близка христианству: «...По моему мнению, конкретная философия по крайней мере не может не быть намагниченной, хотя бы и без ее ведома, положениями христианства. Полагаю, это не будет скандалом. Для христианина очевидно существенное соответствие между христианством и человеческой природой. И поэтому чем глубже проникают в природу человека, тем роль христианской ориентации возрастает. Я же только напомню о том, о чем уже сказал в начале: философ, упорно настаивающий на том, чтобы мыслить исключительно в качестве философа, тем самым помещает себя вне опыта, за пределы сферы человека, однако философия есть возвышение опыта, а не его кастрация»[84]. В этих словах Марселя как будто слышатся отзвуки восклицания древнего апологета: «О свидетельство души, по природе христианки!»[85]

Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. Введение в феноменологическую философию. СПб.,2004.

Гуссерль Э. Идея феноменологии. СПб., 2008.

Гуссерль Э. Картезианские размышления. М.; СПб., 1998.