Еще семь с половиной минут спустя (майор прокручивает запись в убыстренном режиме, цифры на тайм-лайне бешено вертятся) дверь открывается и в кабинет входит узбечка.

Выключив запись, майор развернулся к парню:

– Желаете что-либо заявить?

Тот только покачал головой.

– Может быть, рассказать, почему именно вы застрелили этого гражданина?

– Повторяю еще раз: я его не убивал.

– Даже и не смешно. На записи четко видно, что вы выстрелили ему в голову, а вы утверждаете, будто этого не делали. Как вы думаете, кому больше поверит суд?

Парень только пожал плечами.

– Жаль, что вы упорствуете. Если бы мы оформили ваши показания прямо сейчас, то это могло бы быть расценено судом как смягчающее обстоятельство.

– Но я действительно этого не делал.

Неожиданно перестав плакать, узбечка подняла лицо:

– Правда.

– Что «правда»?

– Все, что он говорит, – правда. Он не стрелял. Стрелял не он. Это не он сделал.

Узбечке хотелось объяснить… рассказать, что все было не так, как кажется этим незнакомым и страшным русским… Она поднимала тоненькие руки, открывала рот, но все путалось в голове, и единственное, на что она могла смотреть, это ее мертвый отец, лежащий на полу… ее грозный отец, которого она всегда до дрожи боялась… Они не обращают внимания на его тело… ведут себя так, будто здесь нет никакого мертвого тела… а ведь оно есть, вот оно… даже мертвый он пугал ее до обморока… Короче, так ничего и не сказав, она лишь всплеснула руками и снова заплакала.

Майор встал и тихонечко хлопнул ладонью по столу.

– Короче, так. Вы, девушка, можете идти, вам еще позвонят. Этого, – кивнул он милиционерам в форме, – будем оформлять в СИЗО. А ты, – поднял он глаза на Осипова, – запускай экспертов. Я отвезу задержанного в отдел и часа через два вернусь. Надеюсь, к этому времени все бумаги будут оформлены. Вопросы?

Тон у майора был не терпящим возражений. Именно таким тоном он обычно и общался с окружающим миром. Когда за ним закрылась дверь, Стогов с Осиповым посмотрели друг на друга тоскливыми взглядами. Перспектива отправиться в любимое кафе откладывалась до самого позднего вечера. О том, чтобы заполнить все необходимые бумаги за отведенные два часа, не могло быть и речи.

– Пиво, – задумчиво сказал Осипов.

– Что «пиво»?

– Четыре буквы, а как много смысла. Зови экспертов, будем оформлять бумаги.

Дальнейшие действия были известны им обоим на много ходов вперед. Дактилоскопист, баллистик, толпа медиков и сотни исписанных страниц отчетов. Стогов тяжело вздохнул и отошел к стене, а эксперты, разбившись на несколько групп, начали осмотр места преступления.

(Что, черт возьми, творится со мной последние годы?

Наша жизнь – это ведь всего-навсего определенное количество времени. Не очень большое: лет шестьдесят, или около того. Три тысячи недель…. Полмиллиона часов… миллиард с чем-то секунд…

Когда придет моя пора умирать, я оглянусь на эту свою жизнь и единственное, что увижу, – такие вот обшарпанные кабинеты… пахнущих тиной и отчаянием людей… и самого себя, вечно чего-то ждущего… вечно посматривающего на часы.

Ждущего, пока кончится осмотр места происшествия и можно будет уйти домой… ждущего, пока кончится утро и наступит вечер, чтобы заняться тем, чем давно хочется… Уже весной мы ждем Нового года, уже зимой – летнего отпуска…

Жизнь состоит всего-навсего из миллиарда секунд. И большую часть этих секунд мы чего-то ждем…

А потом этот миллиард просто заканчивается.)

Он полез в карман за сигаретной пачкой. Прямо у его ног двое милицейских медиков в белых (не очень белых) халатах заполняли протокол. Медики были молодые и веселые. Один осматривал убитого работорговца и громко диктовал второму, что именно тот должен писать.

– Дата, время. Записал?

– Записал.

– Наружный осмотр проводит судмедэксперт Литовченко. На полу лицом вниз лежит тело мужчины. Записал?

– Записал.

– Рост высокий, очевидно, за метр восемьдесят. Толстый, лысый, э-э… что еще? Визуально одна нога, похоже, короче другой. Записал?

Стогов забыл про дымящуюся в руках сигарету и стал прислушиваться к их разговору. Одна нога короче другой?

– Переворачиваем тело лицом вверх. Лицо одутловатое, борода рыжая. Похоже, крашеная. Что это у нас? Ага! Отрублен кончик носа. Но это старая травма.

Рукой в резиновой перчатке медик приоткрыл убитому рот.

– Зубы в порядке, но с характерными особенностями. Успеваешь писать?

– Не так быстро… «особенностями»… Что дальше?

– Имеется ярко выраженная люпостоматия.

– Как это пишется?

– Лю-по-сто-ма-ти-я. «Люпус» – волк, «стома» – зуб. Означает далеко выдающиеся верхние клыки с обеих сторон рта. Записал?

Стогов не мог поверить тому, что слышал. Больше не обращая внимания на медиков, он подошел к лежащему на полу телу, присел рядом. Левая рука у застреленного узбека неудобно подвернулась под спину. Ухватившись за рукав, Стогов выдернул руку. Сидеть на корточках было неудобно, он чуть не упал. Тело начало коченеть, двигалось плохо, а рука на ощупь была, как ветка дерева, – твердая, неподатливая. Молодые медики смотрели на него и хмурились.

Не обращая на них внимания, Стогов разогнул скрюченные пальцы убитого. То, что он искал, обнаружилось на указательном пальце правой руки. Старинное кольцо. Золотое, тяжелое, с зеленоватым камешком. На камне было вырезано несколько строк арабской вязью.

Рассказывают далее, что, прогуливаясь за городскими воротами, Фатима смотрела, как слуги ее отца сдирали шкуру с барана, чтобы нажарить мяса для угощения прибывших на праздник. Прилетел тут ворон и стал пить пролившуюся на белый песок пустыни кровь.

И тогда красавица сказала:

– Сижу одна целыми днями, а молодость моя проходит. Желала бы я полюбить такого человека, у которого будут эти три цвета: щеки, как кровь, волосы, как вороново крыло, тело, как белый песок!

Оторвавшись от разделки туш, сказали слуги ее отца:

– Счастье и удача тебе, дочь эмира, ибо близко от тебя такой человек. Видели мы, что нынче утром вошел в город юноша, так вот он красавчик, каких поискать, и все, что только что тобой перечислено, у него воистину есть.

Девушка ответила:

– Не буду я здорова, пока не увижу его!

Быстрее исполнилось ее желание, чем могла представить себе Фатима. Вернувшись во дворец отца, она вышла на балкон, чтобы поприветствовать собравшихся на празднество гостей, и, кинув взгляд на площадь, сразу увидела того, о ком ей было сказано. Воистину ас-Сакалиба был еще краше собой, чем она могла подумать, слушая тех, кто видел его.

Выскользнув незаметно из дворца, девушка дождалась, пока он посмотрит в ее сторону, и улыбнулась ему.

– Красива юная верблюдица, что прогуливается возле нас, – удивился ас-Сакалиба.

Фатима ответила:

– Верблюдицы хороши, коли есть на них юные бактрианы.

– Рядом с тобой бактриан, каких поискать: твой отец, эмир этого города, который поклялся сшить себе плащ длиной в двенадцать локтей из бород обезглавленных врагов, а пока длина этого плаща лишь девять локтей.

– До сей поры равный тебе не входил в ворота этого города, и никто никогда не смотрел на меня так, как смотришь ты сейчас!

– Отведу взгляд, ибо борода у меня лишь пробивается и даже на плащ для твоего отца вряд ли сгодится.

– Ты отказываешься от меня?

– Воистину так! – ответил опечаленный ас-Сакалиба, развернулся и отправился искать в городе место для ночлега, да только что могут поделать влюбленные, если сердце начинает диктовать им, как быть? Следующим утром он проснулся от того, что в его мире теперь было два солнца, и если одно блистало на небосводе, то другое, еще более золотое, покоилось на подушке рядом с его собственной головой. Воистину больше не беспокоился юный ас-Сакалиба о том, что может с этой головой расстаться!