— Передай вот парторгу батальонному. Заявление это. В партию прошусь, в коммунистическую. Давно собирался, да недостойным считал. Передай.

Тоня машинально взяла бумагу и прошептала:

— Как же… вы-то… один…

— Не могу ведь ходить-то, — сморщил он худое большеносое лицо и озлобленно выкрикнул: — Беги, говорят тебе. Что прохлаждаешься, хочешь, чтоб обоим нам крышка!..

Его властный голос и суровое лицо словно толкнули Тоню. Она повернулась и, рыдая, заторопилась в деревню.

— Прощай, дочка, — услышала Тоня ослабевший голос Анашкина.

Ефрейтор сидел, привалясь к дереву, и смотрел на нее. Его длинные руки прижимали автомат к животу. По желтым щекам катились крупные слезы.

«Иди, не задерживайся», — по движениям губ и сердитому взмаху руки поняла Тоня.

По кустарнику она благополучно пробралась к поселку. У крайнего дома безудержно строчил станковый пулемет. Тоня отчетливо видела лицо и прищуренный глаз наводчика. Наводчик обернулся, видимо заметив ее. Родная звездочка алела на его шапке.

В саду беспорядочно закричали немцы. Наводчик прижался подбородком к рукояткам и вновь застрочил по долине. В ответ обрушился целый поток снарядов и мин.

Тоня рванулась, хотела привстать, но близкий взрыв отбросил ее в сторону. К дому, где стоял пулемет, громыхая, полз танк.

«Раздавили», — последним усилием воли сообразила Тоня, и огненная мгла нахлынула на нее со всех сторон.

— Где Аксенов? — не глядя на Воронкова, спросил Алтаев.

— Неизвестно, — потупив взгляд, ответил Воронков. — Приняты две радиограммы. Потом радист крикнул: «Немцы!» — и рация больше не отвечает.

Алтаев встал, грузно прошел к окну и рывком отдернул тяжелую бархатную штору. В палисаднике темнели акации. По улице взад и вперед торопливо сновали военные. У четырехоконного дома напротив возились два телефониста. Третий с длинным шестом в руках забрасывал провода на деревья.

Алтаев негромко откашлялся, пальцами попробовал, прочно ли держится в раме стекло, и обернулся к Воронкову.

— Новые данные?

— Резерв командира корпуса — один стрелковый батальон и артиллерийский дивизион вступили в бой на перевале горы Агостиан. Наступают сорок танков и до полка пехоты. Командир корпуса выбрасывает на перевал еще два дивизиона.

— Знаю. Я приказал, — резко оборвал его Алтаев. — Что на берегу Дуная?

— Противник в трех местах захватил плацдармы, расширяет…

— Тоже знаю.

— Больше, товарищ командующий, ничего…

В тишине кабинета звонко потрескивала лампа из артиллерийской гильзы. Воронков стоял, всматриваясь в склоненную голову командующего. У Воронкова ныла, как перед непогодой, раздробленная на Днепре нога. Мысли все время возвращались к событиям этой ночи. Десять часов на правом фланге армии шел бой. Исчезла, как сквозь землю провалилась, целая дивизия. На двенадцатикилометровом фронте противник вклинился в оборону. Если дивизия Чижова разгромлена и не способна удержать западные склоны гор, то… Воронков зябко поежился и вздрогнул от слов командующего.

— Через два-три часа противник возобновит наступление. Да, да! Возобновит. Сейчас он остановился.

Воронков недоуменно прислушался. Никаких данных о прекращении наступления противника не было.

— Управление потеряно. Части перепутались, — словно рассуждая сам с собой, продолжал Алтаев… — В темноте собрать их он не сможет. Нужно светлое время. Только светлое время и не менее двух часов. И тогда он с новыми силами рванется. А мы должны удержать его. Эти два-три часа решают успех сегодняшнего дня!

Он повернул ручку телефонного аппарата в желтом кожаном чехле и вызвал командира правофлангового корпуса.

— Добруков? Как положение на фронте? Все стихло… Ничего странного… Почему вы удивляетесь? Вы же сами ночью наступали? Так в этом и дело… Попробуйте разобраться в темноте. У него сейчас слоеный пирог… Да, да… Хорошо, немедленно выдвигайте их на узлы дорог… Минируйте, все минируйте… Ищите Чижова, ищите… Через полтора часа к вам подойдут новые артиллерийские части. Ни шагу назад! Отходить некуда! За каждый метр отвечаете.

Алтаев положил трубку, взглянул на стоявшего в напряженном ожидании Воронкова и взмахом бровей согнал с лица морщины.

— Товарищ Воронков, передайте командиру корпуса Биркову: немедленно снять с огневых позиций два пушечных полка, один гаубичный, один минометный и перебросить к Добрукову. Через час двадцать минут доложить о выполнении приказа.

Воронков смотрел на карту, где карандаш командующего показывал, какие и куда передвинуть части, и мысленно представил обстановку, которая сложилась сейчас на фронте армии. На правом фланге противник начал наступление и вклинился в оборону. Какие наступают там силы, еще неизвестно, а из центра и с левого фланга командующий снимает войска и перебрасывает на участок прорыва противника. По дорогам мчатся грузовики с саперами, с пехотинцами, с пушками и минометами на прицепах. Командующий вводит в бой крупные силы, а обстановка еще не ясна. Возможно, на рассвете противник бросит в бой свои главные силы где-то на другом направлении. Не слишком ли рано поднял командующий такие крупные силы? Может, лучше было бы выждать до утра, уточнить обстановку и тогда принимать решение?

— Эх, сейчас бы парочку свежих дивизий в горах иметь. Так можно стукнуть! Все бы ночное наступление пшиком кончилось, — проговорил Алтаев, и Воронкова опять поразила эта твердая уверенность командующего в том, что противник главный удар наносит именно на правом фланге.

— Быстро передать приказ Биркову и проверить его выполнение, — приказал Алтаев и опять углубился в свою карту.

Он долго сидел над картой, потом встал, что-то вспомнив, достал пачку бумаг из висевшей на стене полевой сумки и вернулся к столу. Из бумаг он выбрал синий конверт со многими печатями и достал из него письмо и небольшую фотографическую карточку.

«Милому дедушке от Аленушки», — прочитал он на обороте, вздохнул и всмотрелся в фотографию. На него смотрели большие детские глаза, напоминавшие что-то далекое-далекое.

— Вся в бабушку, — проговорил Алтаев и, поставив на карту пресс-папье, прислонил к нему фотографию.

Теперь глаза девочки смотрели туда, где карандашом ее дедушки было испещрено все цветное поле топографической карты.

— Ничего, Аленушка, ничего, — не отрывая взгляда от карты, сказал Алтаев. — Мы еще встретимся и по садику побегаем, в лошадки поиграем.

Офицеры штаба временно располагались в одной большой комнате.

После строгой тишины кабинета командующего Воронкова со всех сторон обступил разноголосый шум. У самого входа в левом углу оградился откуда-то понатасканными тумбочками начальник секретной части, старший лейтенант Птицын. Поджарый, среднего роста, он оглядывал свои сундуки и железные ящики и умолял майора Дивеева:

— Товарищ гвардии майор, не могу же я, понимаете, не могу без охраны. Ну дайте хоть одного часового.

— Ну где я возьму часового? — рассудительно разводил руками неторопливый, всегда спокойный Дивеев. — Вот подойдет рота охраны — пожалуйста, трехсменный, круглосуточный.

— У нас всегда так, — обиженно сморщил Птицын молодое, с едва пробивавшимися усиками смуглое лицо. — А потом случится что-нибудь, за шкирку-то меня возьмут.

— Товарищ гвардии майор, мне работать негде, — вразвалку подошел к Дивееву высоченный старшина Воробьев. — Карту готовить, а сесть негде.

— А где твой стол? — сверкнул на него серыми глазами Дивеев. — Ты же у окна сидел.

— Заняли подполковники Можаев и Орлов.

Дивеев шагнул было, намереваясь сию же секунду отобрать стол чертежника, но вспомнил, что Можаев его начальник и разговоры с ним коротки, сердито махнул на старшину и кивнул в сторону Птицына:

— Вон тумбочки возьми у него, куда ему столько.

— Ну, уж это, знаете ли… — рассердился Птицын.

— Я тоже вместе с вами носил, товарищ гвардии старший лейтенант.