— Здравствуйте, Степан Харитонович, очень рад видеть вас, здравствуйте, — услышал он густой и приветливый голос.
Анашкин по-солдатски четко остановился, опустил руки по швам и ответил:
— Здравия желаем!
— Проходите, присаживайтесь.
Анашкин прямо перед собой увидел Шелестова и вновь также по-солдатски отчетливо, но уже с нескрываемой радостью в голосе повторил:
— Здравия желаем, товарищ генерал!
— Я теперь не генерал, — улыбнулся Шелестов. — Девять лет военного мундира не ношу. И если говорить правду, то и чести по-настоящему отдать не сумею.
— Ну, это дело наживное, — усаживаясь в кожаное кресло и неотрывно глядя на Шелестова, сказал Анашкин. — Если потребуется, то недолго старые привычки-то вспомнить. Это не то что заново учиться.
Он смолк на секунду, о чем-то раздумывая, с сожалением покачал головой и улыбнулся Шелестову дружески и просто.
— Стареете, товарищ генерал, заметно стареете. Голова-то совсем седая.
— Что ж, годы летят, — с улыбкой глядя на Анашкина, ответил Шелестов. — Не замечаешь, как старость подкрадывается. Как живете?
Вопрос Шелестова, видимо, вывел Анашкина из обычного состояния, и горбоносое лицо его сразу посуровело, глаза сузились и на блестевшей лысине выступили розовые пятна.
— Что ж, товарищ генерал… — заговорил он.
— Дмитрий Тимофеевич! — мягко и тихо поправил его Шелестов, но Анашкин, словно не услышав этого, продолжал все решительнее и настойчивее:
— Живем мы нельзя сказать, что плохо. Про свою семью скажу — живем хорошо. Дети учатся. Дочка в институте на агронома. Сам здоров. Да и колхозные дела лучше пошли.
— Лучше? — склоняясь почти вплотную к Анашкину, заинтересованно переспросил Шелестов.
— Несравнимо лучше, — еще больше оживился Анашкин. — Постановления-то последние жизнь новую в дела колхозные вдохнули, народ подняли.
— А в чем же конкретно произошли изменения, к примеру, в вашем колхозе?
Анашкин прищурил глаза, глядя куда-то в дальний угол кабинета, задумался, видимо колеблясь и не решаясь сказать что-то, потом решительно откинулся в кресле, расправил плечи и твердым, окрепшим голосом ответил:
— Что ж греха-то таить, Дмитрий Тимофеевич. Неважная у нас в колхозе была жизнь. И самое главное, как я думаю, дело-то все в людях. Ведь каждый человек пить-есть хочет, да и приодеться нужно. А на какие средства мог приодеться колхозник, когда не то что денег — хлеба-то на трудодень маловато получали. Еле-еле концы с концами сводили.
Он остановился, всматриваясь в лицо Шелестова, желая узнать, как воспринимает тот его слова.
— У нас в последние годы о человеке, о колхознике, мало заботились. Ой, как мало, Дмитрий Тимофеевич!.. Никого из начальства не интересовало, сколько получает колхозник на трудодень и как он живет. Десятки разных уполномоченных и ревизоров из района и даже из области в колхоз приезжали. Приедет, нажмет на хлебозаготовки или мясопоставки — и назад. А нет того, чтобы зайти к колхознику, посмотреть на его жизнь, а потом взять председателя за воротник, тряхнуть как следует и не на ухо, не шопотом, а громогласно, прямо в глаза: «Что же ты, такой-сякой, колхозников-то довел своих до такого состояния?» А ведь богатые мы, Дмитрий Тимофеевич, — разгораясь, продолжал Анашкин, — земли у нас плодородные, угодья благодатные, и люди — сами знаете, какие у нас люди! Вон какую войну вынесли и пол-Европы прошли. Наши люди горы могут свернуть, реки назад течь заставляют. И это сама жизнь подтверждает. Вот посмотрите: и году не прошло, как правительство и партия постановления о колхозах приняли, как потребовали изменить отношение к человеку, к колхознику, — и все пошло по-иному. Теперь бригадир не бегает по утрам людей на работу звать. Сами идут, и с охотой идут, с желанием. А, спрашивается, почему? Да потому, что человек знает: если он поработает, то и получит, а если получит, то жить лучше станет…
— Товарищ Анашкин, — осторожно прервал речь колхозника Шелестов, — а что еще плохо в колхозе, какие трудности и недостатки?
— Вот за этим-то я и приехал к вам, товарищ генерал. Вы простите, что я называю вас по-старому. Я и приехал к вам, как к генералу нашему. Приехал по делам колхозным, не по своим… Председателем колхоза у нас Козланюк. Прислали к нам его года четыре назад. В районе он до этого работал, на разных должностях. Ну, прислали, так работай. Работает. Хатенку мы ему дали, участочек, как положено. Семью он свою привез: жена и детишек трое. Скоро оперился наш председатель и в гору пошел. В районе его хвалят, в газетах даже писали. Ну что ж, это дело хорошее. Только стал я присматриваться, вижу: хвалить-то его хвалят, а дела в колхозе все хуже и хуже. Все планы заготовок мы выполняли исправно и почти всегда первые. А только колхозникам ничего не оставалось. А наш Козланюк все богатеет и богатеет из года в год. Дом себе выстроил пятистенный, сад развел, а в саду — пчелки. У него в прошлое лето было поболе двух десятков ульев. Посчитайте: по пудику меда с улья — и то двадцать пудов. Пару коровок завел, троечку поросят, гусей десятка три, кур. Одним словом, хозяйство что ни на есть образцовое. Дальше узнаем: построил наш председатель домик еще один, комнат на пять, в районном городе. Не так он прост, правда, хитрить умеет. Дом-то этот он на тестя записал. Но все знают, чей он в самом-то деле. Ну, народ-то и зароптал. Потребовали ревизию провести в колхозе. Меня выбрали председателем комиссии. Копнули мы — и ахнули: кругом недостача. Денег-то не хватило у него немного. Пять тысяч пятьсот двадцать три рубля. Только все эти денежки были израсходованы продуктами да товарами. Он кирпич, лес и доски покупал для колхоза, а вез себе. Так же и с воском для пчел и с кормами. Приехал тут сам секретарь райкома товарищ Верловский, приказал Козланюку немедленно уплатить деньги, которые он истратил. Через два дня деньги были внесены в колхозную кассу, и на этом все замерло. А я, понимаете, Дмитрий Тимофеевич, не могу. Вот гложет меня досада и злость. Воровал человек, жульничал, а ему все простили. Я на собрании выступил. Ну, тут подпевалы и подлипалы Козланюка и ополчились на меня. Так и скомкали все собрание. Тогда я в райком. И там секретарь райкома со мной не соглашается. «Ну, — думаю, — значит, заблудился я». Перестал я об этом деле хлопотать, а самого все сомнения гложут. Тут как раз перевыборы председателя. На собрание из райкома начальство приехало. Два дня шумели, критиковали, Козланюк самокритиковался. Дошло дело до выборов. Сам секретарь райкома предложил оставить Козланюка: опыт, дескать, большой, практика. А мы, говорит, вам агронома пришлем хорошего. Ну, народ зашумел, кто «за», кто «против». Проголосовали. Двадцать — «за» и сто семьдесят — «против». Начальство опять выступает. И опять стали голосовать. До утра сидели. Девять раз голосовали! Наконец добились. Сто — «за», двадцать — «против», остальные воздержались. И почему добились? Мужчин-то у нас мало. Большинство женщины вдовые. А Козланюк-то крутоват. Проголосуешь «против», — а вдруг выберут его? Держись тогда!.. Ни подводы в город, ни огород вспахать…
Все время, пока говорил Анашкин, Шелестов сидел молча, не сводя с него внимательного, изучающего взгляда. Когда Анашкин смолк, Шелестов поднялся, в раздумье постоял у стола и, не глядя на Анашкина, спросил:
— А вы успокоились на этом?
— Да нет, не успокоился. В бюро райкома написал. Только письмо мое пришло назад к секретарю нашей партийной организации.
— И что секретарь? — вновь присев напротив Анашкина, спросил Шелестов.
— Собрали партийное собрание. А нас всего партийцев пять человек. Козланюк, предсельсовета, бригадир, учитель и я.
— И что собрание?
— Постановили за клевету объявить мне строгий выговор с предупреждением.
— И вы согласны?
— Эх, не во мне дело! — с досадой махнул рукой Анашкин. — В народе дело, Дмитрий Тимофеевич, в народе!.. И никто меня не переубедит. Ведь только один учитель не из компании Козланюка, и он был против выговора. А эти два пьянствуют вместе с Козланюком. Каждый день пьянки. А на какие деньги? Да и по женской линии тоже дела творятся. Козланюк-то с женой не живет.
