Сидя в машине и слушая веселый разговор вдруг переменившегося шофера командующего, Настя никак не могла собраться с мыслями. Все, о чем мечтала она по дороге на фронт, оказалось пустой, ничем не оправданной надеждой. Она пыталась успокоить себя, думая, что стоит только ей добраться до своей роты, увидеть товарищей, взять в руки снайперскую винтовку, как все тяжелые мысли отхлынут, уйдут в прошлое и она снова станет уверенной и спокойной. Но все ее старания выбросить из памяти Аксенова были напрасны.

Борясь со своими чувствами, Настя ловила себя на мысли, что напрасно не послушалась Аксенова и не осталась в запасном полку. За время, пока ехали до штаба дивизии, эта мысль целиком завладела сознанием Насти.

Желание остаться в тылу и не попасть на фронт объяснялось не только размолвкой с Аксеновым. Сразу же после ранения, когда ее, истекавшую кровью, выносил из-под огня комсорг роты Саша Васильков, она с ужасом представила, что жизнь ее висела на волоске. Тогда эта мысль заглушала физическую нестерпимую боль, и все ее силы устремились только к одному — остаться живой, сохранить свою жизнь и снова почувствовать себя здоровой и сильной, снова, как и все, твердо ходить по земле и не думать, никогда не думать о смерти.

Потом, в госпитале, эта мысль возвращалась к ней все реже и реже, но при первом же воспоминании о фронте, и особенно на стрельбище в запасном полку, когда начиналась пальба из винтовок, автоматов и пулеметов, она вспоминала вдруг жаркий, пыльный день под Кишиневом, кукурузное поле на взгорке и тупой удар в плечо и в голову, от которого у нее потемнело в глазах и все тело размякло, стало безвольным и непослушным. При этом воспоминании ей становилось жалко себя, хотелось плакать и уйти от всех, укрыться где-нибудь, чтобы не слышать ни стрельбы, ни разговоров о войне.

И сейчас, когда ехали от штаба дивизии к штабу полка и где-то недалеко впереди слышалась частая, неумолкающая стрельба и глухие охающие взрывы, Настя сжалась вся, с трудом удерживая неприятную дрожь во всем теле. Ей хотелось надолго остаться одной, ни с кем не встречаться, не разговаривать и не слышать этих гулких взрывов и неутихающей стрельбы.

К счастью, в штабе полка она не встретила никого из знакомых, и шофер командующего провез их глубокой балкой прямо к развалинам небольшого хутора, где находился штаб батальона.

Едва машина остановилась и Настя приоткрыла дверцу, откуда-то из-за кустов раздался звонкий, удивительно знакомый голос:

— Настенька! Прохорова! Вернулась!

Этот голос вывел ее из мрачного раздумья, и она, почувствовав себя снова воином, поспешно вышла из машины и увидела капитана Бахарева Он — все такой же высокий, скуластый, с неизменным биноклем на груди — вразвалку шагал к ней, протягивая вперед длинные руки.

— Здравствуйте, товарищ гвардии капитан, — заговорила Настя, приближаясь к Бахареву, но, вспомнив, что он командир, а она его подчиненная, остановилась, четко приложила руку к берету и строго по-военному отрапортовала:

— Товарищ гвардии капитан! Сержант Прохорова возвратилась после излечения в госпитале.

Бахарев не дал ей договорить, стиснул ее руку и, глядя в ее лицо веселыми улыбающимися глазами, с заметной дрожью в голосе говорил:

— Вот и замечательно. А мы так волновались за вас. А вы нехорошо поступили. За все время ни одного письма не написали. Забыли свою роту, совсем забыли.

Встреча с командиром роты и особенно его приветливый разговор, радостное лицо и сияющие глаза всколыхнули сознание Насти. Она стояла перед капитаном, открыто и смело глядя на него, и не замечала, что пулеметная трескотня и взрывы раздавались совсем рядом, что Тоня и шофер испуганно осматриваются по сторонам, что рядом у остатков разбитого дома две санитарки перевязывают раненого солдата.

— Наши-то как, товарищ гвардии капитан, — волнуясь и в то же время чувствуя себя уверенно и спокойно, расспрашивала Настя, — дядя Степа, Саша Васильков, ребята…

— Все живы, — также видимо волнуясь, отвечал Бахарев, — и Анашкин, и Васильков, и все, все. Ну идемте, идемте скорее в роту. Вы сами не представляете, как все обрадуются. И винтовку вашу мы сохранили. Анашкин все время ее в обозе возит.

Услышав, что снайперская винтовка — самая верная ее подруга — цела, невредима и заботливо хранилась в роте, Настя подбежала к шоферу и, схватив обеими руками его жесткую, заскорузлую руку, с жаром заговорила:

— Передайте, пожалуйста, большое спасибо товарищу генералу армии, и вам большое, большое спасибо.

Ей хотелось сейчас двигаться, говорить, говорить безумолку, и всем, всем сделать что-нибудь приятное. Она чувствовала себя весело и радостно, как бывает радостно и весело человеку, который увидел тяжелый, кошмарный сон, и, вдруг проснувшись, понял, что увиденное и пережитое было только сном, а не действительностью.

Пока Настя прощалась с шофером, Бахарев знакомился с Тоней. Беззаботная хохотушка присмирела и невпопад отвечала на вопросы капитана. Бахарев, так же как и с Настей, говорил с ней просто и весело, но Тоня стояла перед ним «навытяжку», опустив руки и упрямо склонив голову.

— Снайпер, товарищ гвардии капитан, — поспешила на выручку подруге Настя, — всю войну на фронт рвалась, да не удавалось, не пускали, в писарях держали.

— Зато теперь вволю навоюется, — приветливо улыбался Бахарев, — у нас сейчас столько работы для снайперов! К обороне перешли. И передний край противника рядом, всего сто — сто пятьдесят метров.

Настя ощутимо представила себе эту близость противника, и опять неожиданная дрожь пробежала по ее телу. Она стиснула кулаки и, стараясь сохранить спокойствие, торопила Бахарева:

— Пойдемте скорее в роту, к нашим.

День подходил к концу, и на землю спускались осенние сумерки. Стрельба понемногу стихала. С севера потянул холодный ветер, и Настя почувствовала неприятный запах порохового дыма. Он то наплывал вместе с порывами ветра, затрудняя дыхание и пощипывая глаза, то вдруг исчезал, и тогда дышалось легко и свободно.

Пока девушки и Бахарев по вытоптанному винограднику и редким кустам в лощине пробирались к роте, стало совсем темно. Где-то рядом слышались людские голоса, изредка раздавались выстрелы и беспрерывно в разных местах взлетали вверх осветительные ракеты, с трудом пробивая сгущавшийся туман.

Бахарев шел уверенно и спокойно, то и дело шопотом называя пропуск невидимым в темноте часовым. Тоня, беспрерывно спотыкаясь и чуть не падая, пробиралась за капитаном и пыталась рассмотреть окружающее, но частые вспышки ракет недалеко впереди и по сторонам дочерна сгущали темноту. Она понимала, что это был фронт, самая настоящая «передовая», где в грохоте и все битвы каждую секунду люди совершали героические подвиги, где сама она сумеет проявить свои, как ей казалось, скрытые в ней качества — храбрость, бесстрашие, умение все свои силы отдать делу разгрома врага.

Однако сколько ни всматривалась Тоня в темноту, нигде не видела она ни настоящего боя, ни смелых и мужественных людей, ни даже по-настоящему фронтовой стрельбы. Правда, изредка то там, то здесь раздавались глухие выстрелы, словно кто-то этими выстрелами перекликался в темноте, но все остальное было совсем не похоже на фронт и скорее напоминало обычное расположение воинской части на отдыхе, где также повсюду расставлены часовые, спрашивающие пропуск и отвечающие неизменное «проходите».

— Осторожно, ступеньки, — предупредил Бахарев, спускаясь в темное углубление в земле.

Едва Тоня шагнула за ним, как впереди внизу мелькнул и тут же скрылся красноватый просвет. Она поняла, что это была землянка с завешенным плащ-палаткой входом, и, вспомнив, что на фронте нужно соблюдать маскировку, проскользнула вслед за капитаном, тут же опустив за собой намокшее прорезиненное полотно плащ-палатки. Яркий свет ослепил ее, и она, щурясь, остановилась возле какого-то ящика, похожего на стол.

— Настенька! — прокричал кто-то, и в ответ ему раздался взволнованный вскрик Насти: