Зная все это, Рой Карп счел своим долгом выступить с обвинениями против вдовы.

Доказательства вины с его стороны основывались на том, что труп кровоточил, когда она прошла мимо него, и на том, что она купила у его дочери прутья ивы, зная, что сок их ядовит. Мотивом преступления являлось наличие юного любовника, с которым она мечтала соединить свою жизнь после смерти мужа. Обвиняемой было бесполезно отрицать то, что Месоглин был ее любовником, — скандальный факт этот был известен соседям уже несколько месяцев; вскоре, потеряв всякий стыд, она поселила своего друга на ферме еще при жизни мужа. Вызванные Роем свидетели доказали все это, не оставив даже места для сомнения.

Что же касается кровоточения трупа, следовало честно признать, что вульгарные предрассудки никогда не пользовались одобрением Закона, и в своей защите вдова пренебрегла этим фактом. Однако, следуя другому, не менее вульгарному предрассудку, к которому склонялся обвинитель, она как бы мимоходом признала, что ее покойный муж иногда пользовался плодами фейри — естественно против ее желания — в качестве удобрения, хотя она так и не сумела узнать, где именно он их добывал.

В отношении ивы она признала, что действительно купила связку прутьев у дочери обвинителя, однако без всякого злого умысла, что и сумела доказать, призвав нескольких свидетелей — в том числе и деревенскую повитуху, которую всегда приглашали в случае болезни, — присутствовавших при последних часах жизни фермера, которые присягнули в том, что умер он без мучений. В то время как врачи, вызванные в качестве экспертов, утверждали, что жертвы смертоносного сока ивы всегда оканчивают свою жизнь в муках.

Потом она взялась за личность самого обвинителя. Она доказала, что увольнение Роя не было ни внезапным, ни несправедливым, ибо ее покойный муж нередко грозил прогнать его за воровские наклонности, и справедливость ее слов подтвердили несколько батраков.

В отношении горсти флоринов и мешка чечевицы она могла сказать только то, что не в обычае старого фермера было награждать бесчестных слуг подарками. Однако в суде не прозвучало ни слова относительно двух мешков зерна, свиньи и дорогой курицы вместе с выводком, которые исчезли одновременно с отбытием истца. Муж, как утверждала вдова, был крайне рассержен и хотел, чтобы Роя поймали и бросили в тюрьму, однако она уговорила его проявить милосердие.

Словом, вдова оправдана, а Рой получил десять лет за воровство.

Что же касается Кристофера Месоглина, он исчез еще до суда, и вдова заявила, что понятия не имеет о том, где он находится.

— Ну, что ж, — проговорил господин Амброзий, откладывая том, — женщина эта виновна не более, чем ты сам. И мне хотелось бы знать, какое отношение имеет ее дело к тому, что происходит в настоящее время.

Господин Натаниэль пододвинулся вместе с креслом к своему другу и негромко, словно опасаясь чужих ушей, проговорил:

— Амброзий, а ты не забыл, как ошарашил Лера своим вопросом относительно того, кровоточат ли покойники?

— Едва ли я сумею это забыть, — гневно усмехнулся господин Амброзий. — Но все это стало ясно еще позавчера ночью, на Грамматических полях.

— Да, но что если он думал о чем-то другом — не о плодах фейри. Что, если Эндимион Лер и Кристофер Месоглин на самом деле одно и то же лицо?

— Не вижу ни малейших причин для подобных подозрений. Но если даже ты и прав, какую пользу мы можем из этого извлечь?

— Дело в том, что в этом забытом деле, как мне кажется, припрятана крепкая пеньковая веревка, куда более прочная, чем все яркие ниточки фейри.

— Хочешь сказать, что мы можем отправить негодяя на виселицу? Ты оптимист, Нат, клянусь Жатвой душ. Если кто-нибудь и умер своей смертью в собственной постели, так это фермер Тарабар. Однако нельзя смириться с тем мерзким розыгрышем, который устроили тебе вчера. Клянусь Кормой Моей Внучатой Тети, я полагал, что Полидору и всем остальным хватит здравого смысла, чтобы не обмануться подобным вздором. Но главное в том, что этот негодяй Лер способен заставить их поверить в то, во что захочет.

— Именно так! — запальчиво воскликнул господин Натаниэль. — Первоначальный смысл слова «фейри» как раз и означает обман. Обман зрения — тут они мастера, мы сами убедились в этом в комнате с гобеленами. Как можем мы устоять против врага, обладающего такой силой?

— Не хочешь ли ты, Нат, сказать, что готов смириться? — вознегодовал господин Амброзий.

— Ничуть не бывало, просто на время мне надлежит превратиться в крота и заняться тайной работой. А теперь, Амброзий, хочу, чтобы ты выслушал меня, не ругая за то, что ты называешь отклонениями от темы и прозаичностью. Ты готов?

— Конечно, если ты скажешь что-нибудь путное, — пробурчал господин Амброзий.

— Тогда слушай! Как, по-твоему, Амброзий, для чего был нужен Закон?

— Для чего? К чему ты клонишь, Нат? Ну, наверно, для того, чтобы предотвратить насилие, грабежи, убийства и прочие преступления.

— А ты не помнишь, что говорил мой отец о том, что Закон заменяет человеку плоды фейри? Все, что связано с фейри, считается обманом и ложью. Но человек не способен жить без иллюзий, поэтому он изобретает для себя самого иную разновидность обмана — мир Закона, не подчиняющийся ничему другому, кроме как воле самого человека, где человек тасует факты в свое удовольствие и говорит: «Если я могу превратить в собственного сына старика, годящегося мне в отцы, и если при желании превращаю плоды в шелк, а черное в белое, значит, этот мир сотворил я сам, и я господин ему». Так он создает чудовище, способное обитать в этом мире, — человека, покорного Закону, механическую игрушку, похожую на нас с тобой не больше, чем мы на фейри.

Несмотря на все старания, господин Амброзий не нашел в себе сил сдержать стон нетерпения.

Однако, будучи человеком слова, продолжал внимательно слушать.

— За пределами мира Закона, — продолжал господин Натаниэль, — находится мир, который кажется нам таким, каким мы принимаем его ради собственного удобства, — мир иллюзии или реальности. И населяющие его люди столь же свободны от нашей хватки, как если бы они жили на другой планете. Нет, Амброзий, не надо оттопыривать губы подобным образом… Все, что я говорю, в той или иной степени можно отыскать в писаниях моего отца, а его никто никогда не обвинял в склонности к фантазиям, — наверно, потому, что никто не давал себе труда прочитать его книги. Признаюсь откровенно, я и сам не делал этого до вчерашнего дня.

Тут он бросил взгляд на портрет покойного господина Джосайи — он был изображен в том самом кресле, где в данный момент сидел сам Натаниэль. В облике господина Джосайи не было абсолютно ничего фантастического.

И все же в ярких птичьих глазах и остром подбородке угадывалось нечто не совсем человеческое. Неужели господин Джосайя тоже слышал Ноту и бежал от нее в мир Закона?

Натаниэль продолжил:

— Но сейчас я намерен изложить тебе свою собственную идею. Предположим, все, что происходит на одной планете, той, которую мы зовем Иллюзией, влияет на другую планету, то есть на тот мир, который мы предпочитаем видеть, мир Закона? Нет-нет, Амброзий! Ты обещал дослушать меня до конца! (Было ясно, что господин Амброзий начинает терять терпение.) Допустим, что одна планета влияет на другую, но что реакции их преобразуются в соответствии с их природой. Значит, то, что на одной планете считается духовным грехом, на другой — воспринимается как уголовное преступление? И что руки, в мире иллюзии запятнанные соком плодов фейри, в мире Закона превращаются в руки, запятнанные человеческой кровью? Короче говоря, что Эндимион Лер превращается в Кристофера Месоглина?

Нетерпение господина Амброзия уступило место неподдельной тревоге. Он опасался, что из-за недавних несчастий Натаниэль тронулся умом. Господин Натаниэль расхохотался:

— Видимо, ты решил, что я свихнулся, Брози, но, клянусь, это не так. Но ты должен понять, если мы не сумеем уличить этого Лера в каком-либо из прегрешений перед лицом Закона, он будет дурачить нас, осмеивать и губить нашу страну, то наследие, которое мы должны оставить детям, до тех пор, пока весь Сенат, кроме нас с тобой, не отправится в слезах и соплях следом за его погребальной процессией на Грамматические поля. Только тогда мы сумеем отделаться от него, Брози. С тем же успехом можно надеяться поймать мечту и засадить в клетку.