Ей-богу, мы с Костькой никогда не думали, что от слов так может меняться человек. Ведь никто Куроедиху не ударил, ничего у неё не отнял, а она, белёсо-картофельная, вдруг вся налилась густо-красным, как свекольный сок, цветом. Тут же повернулась и, уже не легко ступая, а стуча козловыми башмаками, взобралась на крыльцо, рванула дверь и скрылась в доме.

Старуха, прислушавшись, снова зашла за угол дома. Мы не знали, что делать. Конечно, лучше бы следом за младшей Куроедихой — к столу, к Графину Стаканычу, к открытой тайне. И мы уже сделали шаг к крыльцу, но тут внутри дома послышались шум, стук, вскрики, словно туда ворвалась медведица, и справа от нас с треском открылось дальнее окно и выглянула красная, всклокоченная голова Графина Стаканыча.

— Где тут эта старая ведьма? — кричал он, смотря на нас и не видя нас. — Где тут чертовка? Тащите её сюда!

«Ведьма и чертовка» в это время, затаившись, стояла за углом дома и, слушая выкрики столяра, спокойно, не глядя, обирала в чужом саду куст чёрной смородины.

Накричавшись, Графин Стаканыч отпрянул от окна, и в глубине комнаты снова раздался его голос. Он отпрянул, а мы — к окну: Графина Стаканыча обижают — нужна наша помощь.

Окно было низкое, и мы, все же встав на цыпочки, увидали всё. Среди тесно заставленной комнаты стоял злополучный секретер, который только потому нельзя было спутать с другой мебелью, что трое находящихся в комнате смотрели на него, стучали по нему.

— Да как вы смеете-с такое говорить-с! — кричал Графин Стаканыч и наступал на мамашу наших братьев-разбойников. — Значит, вы мне не верите? Да-с? Значит, я тут без вас вытащил? Да-с? — Маленьким кулачком в рыжих волосиках он стучал по секретеру. — Значит, я обманщик и мошенник?! Да-с? Вы так хотите сказать? Благодарю! Картина-с!

Анфиса Алексеевна, вспоминая свою театральную Светлозарову-Лучезарову, трагически заламывала руки и протягивала их к пунцовой, растерянной Куроедихе.

— Ну как вы могли подумать?! — восклицала она, сверкая чёрными глазами. — Ну как вы могли подумать такое?! Как могли?!

Куроедиха, как опоённая, мотала головой, отступала перед столяром и перед Бурыгиной, но так ловко отступала, что от секретера не удалялась.

— Не знаю, не знаю… — бормотала она, поводя вокруг ошалелыми глазами. — А только где же ценности? Где же? Блинчики кушайте сами, а мне моё подавайте. Нечего глаза отводить!..

Графин Стаканыч, нагнув голову, словно бодая, ринулся на Куроедиху.

— Значит, я вор, мошенник?! — Голос был визглив, срывался. — Значит, я… Да? Отвечайте!

В его словах мы вдруг услышали слёзы, и тотчас, переглянувшись с Костькой и как бы мысленно выкрикнув друг другу: «Наших бьют!», — мы по этому безотказному, воинственному кличу подпрыгнули, схватились за подоконник, быстро подтянувшись, вскочили на окно и, спрыгнув в комнату, тотчас, не сговариваясь, набросились на Куроедиху.

В четыре кулака мы застучали, как стучат в дверь, по её мягкому, словно подушка, телу, приговаривая:

— Пошла вон! Пошла вон!..

Со взрослыми, тем более с женщинами, мы никогда, конечно, не дрались, но каким-то чутьём поняли, что так, несильно пристукивая, — самый вежливый способ выгнать обидчицу нашего Графина Стаканыча. (Позже Костька говорил, что неплохо бы было сделать ей «тур де-анш», а ещё лучше — «тур де-тет». Но это, конечно, фантазия, это работа для Вахтурова. Попробуй-ка перебросить такую тушу через голову!)

И что же, мы её действительно выгнали из дому: из комнаты в прихожую, из прихожей на крыльцо. Причём нам мешали. Анфиса Алексеевна с возгласом: «Что это за мальчики? Что это за мальчики? Да как вы смеете!» — на секунду, на две своими гибкими надушёнными руками оттаскивала нас от Куроедихи. Но оттаскивала кого-нибудь одного — другая же пара рук продолжала в это время, пристукивая, теснить обидчицу.

Когда мы, разгорячённые, вбежали обратно в комнату, где стоял секретер, около него, сидя на корточках, как ни в чём не бывало возился Графин Стаканыч. Может быть, только его покрасневшая шея говорила о происшедшем.

Мы тут же бросились к нему, к секретеру.

— Где? Где?

В это время на пороге комнаты появилась Анфиса Алексеевна. Она прислонилась к косяку двери и в позе надломленной лилии поднесла руку ко лбу.

— От этой пошлой женщины, — губы у неё страдальчески скривились, — у меня адская мигрень… Скажите, где Аленька? — спросила она, будто чужая в доме.

В это время появился и Аленька, напомаженный, в пиджачке, держа в руке надкусанное зелёное яблоко.

— Господи! — Лилия совсем уж сломалась. — Незрелое яблоко! Что теперь будет?

Она резко вырвала из рук Цветочка яблоко, прищемив ему палец, и он жалобно захныкал, но мать, быстро склонясь, обняла его, стала ласкать и приговаривать:

— Не плачь, миленький! Не плачь, солнышко!

Цветочку бы и замолчать, но он, видимо, решил, что его мало ублажают, и заревел в голос.

Но этот секретер, ужасная мигрень, эта крикливая женщина всё как-то сдвинули… И сейчас вместо того, чтобы пуститься ещё более утешать Аленьку, Анфиса Алексеевна молча разогнулась, сжала тонкие губы и дала Цветочку подзатыльник — довольно увесистый, хлёсткий, совсем не лилейный.

И они вышли из комнаты: он с рёвом — впереди, она — сзади.

Это было замечательно! Мы остались одни с Графином Стаканычем, с тайником. Ну где? Где он?

Вначале, конечно, ничего не было заметно: красивое, в резьбе тёмно-красное дерево — и только. Но вот Графин Стаканыч нажал на угол боковой стороны секретера — на какую-то точку там. Нет, ничего ещё не открылось, не щёлкнуло, но всё же что-то произошло. Столяр показал — иначе бы мы, конечно, и не заметили — внизу угла на толщину спички выдвинулся тонкий медный штифтик. Графин Стаканыч не просто потянул его (это-то, видимо, и было главной частью секрета тайника), а вначале осторожно повращал его…

И вот отскочил кусок тёмно-красного, с резьбой дерева. Мы с Костей ахнули — так было неожиданно. За этим куском открылся маленький, объёмом с небольшую книгу, тайник… Запахло сургучом, пылью. Я быстро мазнул пальцем — и в самом деле пыль. Так вот тут-то и лежали не изумруды и не алмазы, а рецепт для блинчиков.

— Я же говорил, — сказал Графин Стаканыч, — что всё смотря по человеку! У каждого свой идол, даже вот и клады. Другому золото интересно уберечь, а вот этой божьей душе — наставление о блинчиках. Покушать, наверно, старушка любила.

Костя меж тем притих. Не слушая рассуждений Графина Стаканыча, не пробуя пальцем пыль веков, он занялся той дощечкой, которая отскочила. Дощечка была не простая — она состояла из трёх долей, соединённых с изнанки крошечными навесками, и раздвигалась и складывалась, как ширма. С лицевой стороны ни швов соединения, ни тем более навесок не было заметно. Этому помогала не только идеальная подгонка долей дощечки, но и рисунок резьбы, из-за которого швы вообще исчезали.

Но Костю заинтересовала не эта хитрая ловкость мастера, а вот то, что дощечка из трёх долей, то есть то, что спокон веков было в обыкновенной домашней ширме, но чего Константин за малыми своими годами ещё не видел, не знал (ширм ни у него, ни у нас дома не было).

— Ты смотри! Смотри! — приговаривал он. — То большая дощечка, то маленькая! А то средняя. Ведь так и змея можно! Слабый ветер — всего змея расправил; посильнее — одну створку загнул, убрал; а если буря — две створки убрал, и змей на одной летит… Ну прямо как паруса…

— Так у парусов-то матросы стоят! А тут кто будет? — спросил я.

— А тут я буду! Я ж тебе говорил, что из верхней кабины буду управлять. Теперь ясно, как управлять. Ты не верил, а теперь вот понятно: то одну створку закрыл, то две…

Из всего я только услышал: «из верхней кабины». Значит, Костя опять за своё: он наверху, а я буду болтаться на хвосте!

— Нет, в верхней кабине буду я! Я первый сказал!

— Нет, я! — Костя даже пристукнул по секретеру. — Я буду управлять.