Семья настолько нуждалась, что Николай Наркисович, по поручению брата, каждую субботу ходил в ломбард закладывать его часы или выкупать их, притом всегда по одной и той же таксе — за шесть рублей.

И все-таки Дмитрий Наркисович не оставлял литературного труда. Он работал каждый день, буквально не разгибая спины. Роман, задуманный им еще в Петербурге, назывался сейчас «Каменный пояс». Первоначально он носил название «Семья Бахаревых». И в том и в другом варианте мысли о народе не покидали автора. Лучшие из его героев думали о народе, о его судьбе, о том, как изменить его тяжкую участь. Каменный пояс — это древнее название Урала.

На горе, в центре города, возвышался Харитоновский дворец. Дмитрий Наркисович подолгу любовался красивым зданием, высокими стройными колоннами, громадной триумфальной аркой каменных ворот, бельведером и чудесным ансамблем надворных построек и простиравшегося за домом сада. Благо, квартира была недалеко и отсюда к тому же открывалась панорама города и городского пруда.

Старичок-сторож сидел на скамейке у ворот.

— Где хозяева-то?

— Уехали хозяева.

Перед ним был живой свидетель истории харитоновского дома. Другой старичок, екатеринбургский старожил Погодаев рассказывал Дмитрию Наркисовичу о Зотовых, Рязановых, Баландиных, Нуровых, Казанцевых — об этих династиях уральских промышленников, о «золотом веке» в истории Екатеринбурга, когда миллионы текли в руки местных богачей, когда лошадей мыли шампанским и улицы устилали коврами для потехи одуревших от вина и удачи екатеринбургских купцов.

Старичок-капельмейстер Мещерский, доживший до девяноста лет, рассказывал Дмитрию Наркисовичу о Зотове, генерале Глинке:

— Как-то у Тита Поликарпыча играли. Он стоит на балконе, а мы в саду играем… Любил русские песни Тит Поликарпыч и за каждую песню бросал с балкона оркестру по сотенной… А Глинка?.. Развеселится — и курьеров сейчас в Богословск и Златоуст, где были свои военные оркестры. Ну, на тройках и мчат музыку, куда велит Глинка. Танцовали тогда мазурку часов до шести… Музыканты в обморок падали, а бал с девяти часов вечера до девяти утра…

Из этих воспоминаний слагались картины уральской старины. Дмитрий Наркисович старался осмыслить историческое прошлое, ибо «прошлое, — говорил он, — чревато будущим». Старался понять пути развития народной жизни. То, что он видел перед собой, заставляло глубоко задуматься над переменами, происходившими в жизни родного края.

— Реформа произвела коренной и глубокий перелом в основаниях всей русской жизни, — говорил он. — На смену крепостному праву пришла новая страшная сила — капитал. Его рука заграбастала не только естественные богатства края, но стремится забрать в свои руки труд всего населения. Что принесет с собой этот новый период в истории Урала? Может быть, еще худшие страдания принесет он народу?

Над Ирбитом серебряная февральская ночь. Морозное небо вызвездило. Под полозьями звонко скрипит снег. Колокольцы заливаются под дугой. Кошева, ныряя на ухабах, мчится вдоль улиц Ирбита.

Лавки уже закрыты, но площадь в центре города забита возами с товарами, так что нет свободного места. Днем и ночью ползут сюда обозы, вихрем летят бешеные тройки с пьяным гиканьем, с песнями. Из Москвы и Читы, из Лондона и Парижа, из Персии и Китая — со всех сторон съехались сюда, в этот незаметный уездный городок купцы и промышленники, фабриканты и торговцы пушниной и хлебом. Здесь заключаются миллионные сделки. Шумит, гремит на всю Россию Ирбитская ярмарка.

— В «Биржевую»!

В окнах сквозь ледяные узоры мелькают фигуры гостей. Из дверей вырываются белые клубы пара. Откуда-то доносятся звуки визгливой музыки и обрывки пьяной песни.

Лестница, устланная коврами, ведет в самое пекло. В зале, уставленном столиками, сидят и выпивают коммерческие тузы, дельцы с именами и без имен. Любители половить рыбку в мутной воде. Шабаш хищников.

— Шире бери… Валяй! — орет во всю глотку купчик с лицом, опухшим от ярмарочного разгула. Два лакея держат его под руки.

На эстраде полупьяные и полуголые арфистки поют надсаженными голосами:

— Привел господь, в шестьдесят первый раз приехал на Ирбит, — благочестиво говорит седобородый купчина, попивая горячий чай.

Толпа напоминает ликующую шайку разбойников. Казалось, вся эта страшная сила прилаженных к делу капиталов бурлит, как вода в котле, и вот-вот разорвет котел и опустошительным потоком разольется по всей стране.

С той же мыслью о власти капитала, пришедшей на смену власти помещика, наблюдал молодой писатель и жизнь деревни. Не раз ездил он к своему двоюродному брату Луканину в Бобровку. И здесь видел он, что деревня превратилась в арену борьбы противоположных интересов.

— Привести бы сюда народников да ткнуть их носом, — говорил он, — вот она, ваша деревенская идиллия. Нет ее и не будет.

Побывал он и в Ревде и в Кыштымских заводах. Повидал разоренные башкирские деревни, тихо и покорно вымиравшие. После этих поездок с новой энергией садился он за письменный стол и снова безустали писал. Большая часть написанного представляла заготовки впрок. Он строго относился к себе и не торопился печатать.

— Я неудач не боюсь. Я буду работать еще годы, пока не добьюсь своего. Я должен сказать правду об Урале, о людях Урала. Какой здесь удивительный народ! Типов не оберешься. Бери кисть и пиши.

Целыми днями бродил он по окрестностям города с ружьем за плечами и записной книжкой в кармане. Не за полевой и не за боровой дичью он охотился, а за бывалыми и интересными людьми.

Однажды шел он вырубкой, густо поросшей березняком, и думал о том, что с этим деревом связано предание: куда шел русский человек, туда, как живое, шло за ним «белое дерево». Думал и о том, как бессмысленно и бесхозяйственно истребляются леса. В то время как на Юге знают только минеральное топливо, на Урале еще губят лесное богатство.

Солнце спустилось за горизонт, и небо стало глубоким и синим. Предстояла ночевка в лесу.

Вдруг мертвую тишину прорезал звук человеческого голоса. Мамин пошел на голос. Вскоре послышался собачий лай, переливы гармоники и уральская песня.

Лес точно раздвинулся, и перед глазами раскинулся лог. На всем пространстве его горели огни костров и стояло несколько старательских балаганов.

Перед одним из балаганов стоял высокий седой старик в белой холщевой рубахе. Это оказался висимский знакомец.

— Здорово, Хома!

Старик поглядел внимательно и сказал так, как будто они вчера только расстались.

— Здоровы булы… Як же вас занесло у нашу сторону?

Они пошли к балагану, и Хома, раскурив трубку, повел неторопливый рассказ о том, как они с кумом в свое время, после объявления «воли», искали счастья в Уфимской губернии. Но вышла из этой поездки «одна морока». Хома все сваливал на баб, отвыкших от крестьянской работы. Пришлось возвращаться несолоно хлебавши в Висим. А теперь вот и мают горе по приискам.

Потрескивали сучья в костре. Голубые и желтые язычки лизали подвешенный над огнем котелок. Причудливые тени плясали по сторонам. Старик курил трубку, и лицо его выражало немую скорбь.

— И земля панская и лес панский, — бормотал он, — то где ж наше, мужицкое?

— Как же так, ведь крепостного права уже нет?

— Такочки балакают: щука умерла, а зубы остались…

Костер догорел. Прохладная северная ночь плыла над Уралом. Лунный свет серебрился на верхушках елей и пихт. В трепетном сиянии луны чернели массивные силуэты гор. На дне лога одетая туманом сонно лепетала горная речушка.

Рано утром Дмитрий Наркисович отправился в город.

Не один раз с чувством гордости за родное гнездо любовался он великолепной панорамой домов, садов и церквей. Что-то полное деятельности, энергии и предприимчивости чувствовалось в этой картине города с тридцатитысячным населением, города, заброшенного на рубеж между Европой и Азией.