— Мне, — говорит Носов, — рассказывал мастер третьего мартена товарищ Лупинов, что к нему, как депутату Верховного Совета РСФСР, пришла с жалобой группа сталеваров. Они жаловались на нас — руководителей завода, что мы не создаем им условий для работы: печи много времени простаивают из-за отсутствия чугуна. Я спросил у товарища Лупинова, кто жалуется — не Петр ли Бревешкин? — Он. — А какой, спросил я, у него съем стали? Оказывается, товарищ Бревешкин снимает в отдельные дни 8—9 тонн стали с одного квадратного метра площади пода. Вы подумайте, товарищи, об этой цифре. Она в полтора — два раза больше того, что было запланировано конструкторами.

Сталевар Бревешкин поднимается из-за стола президиума.

— Я, Григорий Иванович, не жаловался, а, действительно, просил, можно сказать, требовал. У нас в мартене сейчас жаркая борьба разгорелась за скоростные плавки, и мы будем давать по 8—9 тонн стали. Я беру такое обязательство и вызываю на соревнование всех сталеваров.

— Вы слышите, товарищи руководители? Вы слышите заявление товарища Бревешкина? — говорит Носов. — За нами теперь дело. Народ поднимается на призыв Родины, партии большевиков, на призыв нашего Сталина…

Народ поднимается!

В мартеновском цехе № 1 атмосфера всеобщего подъема и творческого напряжения. Листовки-«молнии» говорят словами боевой сводки о победах на разных участках цеха. «Боевые листки» висят в каждом пролете, напоминая фронт и солдат, которые после удачной атаки, примостившись у борта машины, старательно выводили слова привета отличившимся товарищам.

На огромном щите — диаграмма: две стрелы, одна — сплошная, поднимающаяся круто вверх, показывала рост съема стали по цеху за последние месяцы (в тоннах) — 5,68; 5,77; 5,96; 6,25…; другая стрела тоже шла вверх, плавно закругляясь полудугой, она показывала рост скоростных плавок по месяцам — 23; 30; 51; 82… Эти стрелы точь-в-точь похожи на те, которые чертили в военные дни на топографических картах, изображая прямой жирной красной стрелой направление главного удара и полукругом — обход и охват противника с флангов, чтобы железными клещами зажать его и раздавить. И это волнующее ощущение, словно ты находишься на передовой линии фронта, уже не покидает тебя в цехе.

Секретарь цехового партбюро Павел Батиев, большого роста, плечистый, с веселыми, как бы вечно смеющимися, глазами, только собрался было выйти из своего кабинета, как открылась дверь, и в партком вошел молодой человек, одетый по-праздничному.

— А-а-а, товарищ Любенков, заходи, заходи, чем могу помочь? — спросил Батиев, и веселые, со смешинкой глаза его смотрели приветливо, но испытующе.

Любенков потоптался, словно не зная с чего начать.

— Я по поводу того дела… ну, насчет «Крокодила». Ведь зря нас с Яковлевым опозорили на весь цех.

— Почему же зря? Сто тонн стали недодали — факт, брак сварили — тоже факт.

— Так-то оно так, да мы ж не виноваты. Опыта мало.

— Опыта, говоришь, мало, — ответил Батиев, — а у Корчагина больше опыта? У молодого мастера Захарова тоже больше? У комсомольца Лапаева Петра неужто больше опыта, чем у тебя? Нет, товарищ Любенков, не опыта у тебя меньше, а совести, честности советского человека меньше. Весь народ вперед пошел, а вы двое на месте остаться хотите. Не так ли?

Любенков слушал Батиева, виновато опустив голову. Он мял в руках шапку, расстегнул тужурку и по слипшимся на лбу волосам и выступившим каплям пота видно было, до чего жарко человеку. Любенков вскинул голову и с явной обидой в голосе сказал:

— Да что вы в самом деле, товарищ Батиев. Где же это видно, чтобы мы на месте стояли! Я в начале года давал какой съем — 4,9 тонны, а сейчас больше пяти тонн. Так разве это называется стоять? Я же к вам в партком пришел правду искать, а вы такие горькие слова говорите.

Батиев подошел к сталевару:

— Пойдем, товарищ Любенков. Если ты пришел к нам правду искать, так я тебе эту правду сейчас покажу.

И они вышли в цех, направляясь к мартеновской печи через всю литейную площадку.

Трудовые будни цеха оказывали на Батиева необыкновенное действие и приносили глубокую радость. Бывший рабочий и сын рабочего, он любил цех, его огни, звуки и запахи; он всегда гордился своей профессией металлурга и считал ее одной из самых благородных смелых и увлекательных профессий. И теперь, идя по цеху и наблюдая за работой бригады, он пытливо всматривался в каждую мелочь и втайне гордился тем, что все окружающее ему понятно и доступно, что и он частицей своего труда помогает варить сталь.

Заливочный кран держал навесу огромный ковш с чугуном, наклоняя его к жолобу, оранжевый поток чугуна был окружен ореолом пляшущих искр. У другой печи шла завалка. Стальной хобот завалочной машины легко захватывал мульду, наполненную шихтой, и, опорожнив ее в печи, как бы спешил избавиться от языков пламени, охвативших его со всех сторон. Печные бригады точными, размеренными движениями бросали в печь заправочные материалы, а мастера, приложив к глазам синие стекла, пытливо смотрели, как бурлит стальное месиво в мартеновской печи.

Звон колокола завалочной машины, шум мостового крана, сигнал паровоза, гул печей, шелест лопат — все это сливается в могучую музыку труда. Среди всего этого шума, каскада искр и яркого света, вырывающегося иногда из завалочных окон, человека не сразу заметишь. Но настоящий хозяин здесь все-таки он — человек, и ему, его размеренным четким движениям, его воле подчиняется здесь все кругом.

Батиев подошел к будке мартеновской печи в то время, когда бригада Владимира Захарова начала самую ответственную операцию — доводку плавки. Невысокий, коренастый, крепкий, он стоял у завалочного окна и напряженно всматривался в глазок, похожий на яркую звезду на темном небе.

— Ваня! — крикнул он подручному Акимочкину, — узнай анализ. Что они там в лаборатории мешкают?

Акимочкин подбежал к телефону и звонким голосом, нараспев быстро заговорил:

— Девушки, девушки, четвертая говорит, как там анализ пробы? Быстрее, очень прошу быстрее. Кремний? Углерод? Марганец? Спасибо! — и с сияющим лицом побежал к сталевару.

— В норме, — говорит он на ходу, — в норме, Володя.

Захаров снял фуражку, вытер пот со лба, провел пальцами руки по слипшимся светлым волосам и пошел навстречу мастеру блока Корчагину.

— Начну доводить, — говорит сталевар, — на три часа раньше графика идем, Алеша, понимаешь, на три часа. Хочу за 11 часов 30 минут плавку сварить.

— Это что же, еще тридцать минут скинул?

— Да!

Мастер молча направляется к печи и с напряженным вниманием изучает каждый уголок огнеупорной утробы, в которой вместе с кипящей сталью беснуется огненный вихрь раскаленных газов. Потом с удовлетворением отходит в сторону:

— Давай!

Доводка велась энергично. Увлеченный быстрым темпом работы бригады, Батиев не заметил, как прошло время. «Как красиво работают», — восхищался он, наблюдая, как четко и быстро трудилась бригада.

Подручный, сталевара подошел к доске, на которой был расчерчен график длительности плавки, и в графе «доводка» рядом с надписью «по графику 3-55» написал мелом: «фактически 1-40». Начали подходить рабочие заступающей смены и, посмотрев на доску показателей, с восхищением восклицали:

— Вот это так, дали жару!

— Ну и захаровцы!

У всех собравшихся у печи нарастало чувство огромного нетерпения, и каждый с волнением смотрел на стрелки часов, приближающихся к цифре 12.

Подручные начали разделку летки, и все перешли на площадку разливочного пролета, чтобы посмотреть на выдачу плавки.

— Эй, Захаров, — кричит старший разливщик сталевару, — говорят рекордную плавишь?

— Стараюсь…

— Ну, давай, давай новорожденную…

— Получай, скоростную, — говорит Захаров, и в эту минуту из летки с шумом вырывается ослепительно яркая струя стали и потоком устремляется в ковш. Весь разливочный пролет до самых фонарей на крыше озарен светом, словно солнце вышло из-за туч и бросило все свои лучи в окна мартеновского цеха. Захаров несколько минут наблюдает за течением металла, а потом, увидев Батиева, довольный, радостный подошел к нему: