Великий глас умолк, оставив в холодном эфире слабый, со всех сторон доносившийся звон. Хоровод Смерти разорвался, и скелеты вместе с убогими, похрустывая попадавшимися под ноги костями, стали осторожно обступать удивительного проповедника. Облака пара еще сильнее затрепетали над толпой горожан, и вот толпа породила первое робкое слово:

— Страх!

И тут же это слово рассыпалось и затрещало на множество голосов, мужских и женских:

— Страх! Страх! Страх!

— Страх! Страх! Страх! — подхватили убогие и калеки визгливыми голосами.

— Страх! — перекрыл весь этот хор величественный глас старика. — И вот ныне: «прах к праху»!

И старик бросил шкатулку на «камни покаяния», она раскололась, и орава убогих и калек кинулась в драку за рубины и аметисты, украшавшие ее со всех сторон.

— Кости к костям! — возгласил старик. — А душа, к чему душа, и куда она делась, я вас спрашиваю?!

Толпа молчала, в благоговейном ужасе глядя на проповедника.

— Быть может, ее унесло так же, как и последнее слово этого гордеца?

Только он выговорил эти слова, как с отдаленного надгробия сорвалась серая птица с черной головой, ворона. Хлопая крыльями, она повисла над головой старика и, вырвав из его поднявшейся руки свиток с завещанием тамплиера, полетела прочь.

Пар над толпой исчез. Все горожане затаили дыхание, следя за полетом колдовской птицы, вскоре канувшей невесть куда, и только калеки продолжали свое сражение за драгоценные камни, сверкавшие среди кипения грязных лохмотьев.

— Что вам до чужой души? — возгласил теперь старик. — Ее уже и след простыл. И нет никакой пользы знать, куда она делась. Подумайте о своей душе, ибо о костях и думать нечего, им все равно не избежать этого места. Слушайте, грешники, что возвещу я вам! Скоро, скоро придет конец этому миру! И вот вам знамение конца: не пройдет и года, как обрушится в Риме Святой Престол, ибо восседали на нем нечестивцы, и все узреют мерзость запустения, и некому будет отпустить вам грехи, ибо все монахи, все священники сами погрязли в грехах. Вы — по колено, а они — по шею. Что за великая сила заставила грешить слуг Господа, я вас спрашиваю?!

— Страх! — нестройным хором ответила толпа.

— Я освобожу вас от страха! — возвестил старец. — И я говорю вам: сия свобода спасет вас!

Толпа качнулась волною и, внезапно рухнув ниц, уничижено поползла на коленях к стопам проповедника. Огромные кузнецы в фартуках и дамы в богатых одеждах — все, всхлипывая и стеная, согбенно двигались по камням и мерзлым колдобинам навстречу новому пастырю.

— Спаси! Спаси! — слышались голоса. — Спаси нас, святой человек!

Я стоял позади старика, и своим положением объяснил себе то, что взгляд и слова маленького скелета не смогли оказать на меня столь чарующего воздействия.

Старик же царственно воздел руки к небесам и возгласил еще властнее и громче:

— Кайтесь! Кайтесь, грешники! Я возвещаю вам: скоро, скоро падет Святой Престол Пап, и некому будет отпускать вам грехи, и больше не будет на земле святых, объявленных святыми волею самых отпетых грешников! Кайтесь — и с этого часа забудьте о страхе! Не станет страха — не станет и грехов! Не станет грехов — значит, все будут святыми! Я нарекаю святыми всех вас! Если не боишься — значит, больше не захочешь грешить! Раз не захочешь грешить — значит, ты святой! Раз ты святой — значит, нет в тебе страха! Я нарекаю вас святыми! Вы все — святые, ибо услышали мое слово и сохранили его в своем сердце. Вы — святые! Любите друг друга и радуйтесь! Радуйтесь, говорю я вам!

Дюжина ворон, серых птиц с черными головами, бесстрастно наблюдала с надгробий за уничижением каявшейся толпою грешников: до тех пор, пока не были произнесены последние слова проповеди, грешники сотрясались в рыданиях, бились лбами об мерзлую землю, тянули трясущиеся руки, дабы прикоснуться к несомненно чудотворному балахону старца.

Вдруг все птицы, испуганно захлопав крыльями, взлетели с могильных камней, а спустя всего одно мгновение толпа грешных горожан уже прыгала от счастья и кружилась в веселой пляске, хохоча, и целуясь, и увлекая в свое радостное коловращение скелеты в балахонах, убогих и калек. Богатые дамы бесстрашно обнимали своих костлявых кавалеров, запечатлевая поцелуи прямо на их могильных оскалах. Огромные кузнецы в фартуках жонглировали карликами и уродцами, визжавшими от удовольствия. То все менялись друг с другом, и тогда полные жизни и горячей крови кузнецы подхватывали скелетов, а дамы начинали кружиться, облепленные со всех сторон грязными коротышками.

— Вот образ гармонии мировых сфер, — весело проговорил пророк немощным старческим голоском и повернул голову в мою сторону.

Естественно, что край капюшона затмил ему половину лица: в меня вперился один его, левый, глаз, и я увидел только левую половину его добродушной улыбки.

— Разве не так? — спросил старичок. — Разве перед нами не образ утерянного рая? Не достает только хищных зверей, львов и тигров, бережно вылизывающих агнцов и голубей.

Однако каким-то необъяснимым ужасом веяло от представшего передо мной веселья.

— У того, кто остается в стороне, — сказал я старцу, гордо имея в виду самого себя, — такая гармония сфер вызывает еще больший страх.

— Мудро, ничего не скажешь, — пробормотал старец и отвернулся. — Не по годам мудро, монсиньор. Всякая временная гармония, всякий временный рай должны вызывать страх у тех, кто видит Истину. Ваши глаза не обманывают вас, монсиньор. Ваши глаза позволят вам верно отличить черное от белого.

Тут старичок замолк, разумеется вызвав мой вопрос:

— Что означают такие слова?

— Черными конями запряжена повозка комиссара инквизиции, а на белом коне появится сам король Франции, — ответил старец. — Теперь-то он появится здесь, монсиньор, уверяю вас. Судьба проявит к нам благосклонность, если первым вы заметите белого коня.

— Насколько мне известно, миссия посланника заключается не только в различении цветов, — заметил я, обнажая руку до плеча и протягивая ее прямо к лицу старца.

Мрачный капюшон несколько раз кивнул.

— Удар Истины. Круг Змеи. Великий Мститель, — вроде заклинания пробормотал старец. — Нам известно, монсиньор, тайны можно не обнажать. Взгляните, монсиньор, на братьев. — Он вытянул руку, указывая на смешавшихся с веселой толпою скелетов. — Все они были доблестными рыцарями Храма. Они встали из гробов, чтобы встретить вас и засвидетельствовать собою великую несправедливость. Почему вы так медлили, монсиньор?

— У меня была отнята память, — смутившись, стал оправдываться я. — У меня было отнято имя. Какие-то неведомые силы полностью овладели моей судьбой, не желая открывать мне ни грана Истины. Наконец меня посадили на цепь, как дворового пса. Мне не дали никакого выбора. Я решил сорваться с цепи, отбежать подальше и посмотреть на мир со стороны.

— И что вам удалось увидеть, монсиньор? — усмехнулся старец.

— Немногое, — признался я. — Не более того, что вижу сейчас.

— Вы насытились? — вновь усмехнулся старец.

— Увы, нет, — вновь признался я.

— Именно поэтому пес вернулся на хозяйский двор? — вовсе не боясь моего гнева, без всякого злорадства проговорил старец.

На мое удивление, я сам не нашел в себе сил разгневаться и только смиренно промолчал в ответ.

— Разве вам не стало известно ваше высокое предназначение, монсиньор? — таков был следующий судейский вопрос.

И на этот раз я промолчал.

— Разве вам претит справедливость? — добавил старец шестой вопрос и, не дожидаясь моего ответа, сказал: — Если бы вы появились, как было положено, год назад, вы бы спасли от пыток и долгого заточения братьев, добровольно принявших мученичество.

— Мне не известно, на чьей стороне справедливость, — решился я ответить-таки на тот, пятый, вопрос.

— Вы, монсиньор, хотите встать на место Господа Бога? — с заметной горечью усмехнулся старец. — Скажу я вам, почему вы решились вновь вернуться на священную дорогу. Вовсе не великая миссия посланника тешит вашу гордыню. Вам хочется во что бы то ни стало узнать, какого вы рода, кто ваши родители и каким именем нарекли вас по рождению. Вы стали печься о своем наследстве и — только о своем собственном наследстве.