— Бон мо!

Граф Раймон взял на себя титул патрона изящной словесности, а Бернар де Вентадорн стал великим магистром Ордена странствующих трубадуров. Со всего Прованса стали стекаться в Тулузу самые разные поэты — бедные и богатые, одаренные и бездарные, добрые и злые, развратные и целомудренные. Всех принимали в свое братство патрон Раймон и великий магистр Бернар.

Она меня гонит прочь

И в сердце — черная ночь.

Я брошу кансоны петь,

Мечтая лишь умереть.

Однажды в Тулузу пришло известие о том, что король Англии Генри II и его жена Элеонора вернулись в свои французские владения и проехали в Тур со своими мальчуганами — пятилетним Анри, трехлетним Ришаром и двухлетним Годфруа. Весть эта взволновала Бернара, и, отпросившись у своего воспитанника, он немедленно отправился в Тур, надев на себя все свои лучшие одежды, подаренные Раймоном. Он вез даме сердца новую кансону, в которой говорилось о сердечных муках поэта. Они, застывая на студеном ветру горя, превращаются в прекраснейшее изваяние, и в конце концов, поэт видит, — что это изваяние в стократ лучше его возлюбленной. Идея кансоны была гораздо лучше, нежели ее осуществление, но Бернар рассчитывал, что Элеонора поймет идею и не обратит внимание на шероховатости стиля и не вполне удачные рифмы.

Дама, подумай, пойми -

Чувства и мысли мои:

Вечного нет ничего.

Только бон мо!

Увидев Элеонору, великий магистр трубадуров был потрясен. То ли возраст стал брать свое — ей стукнуло тридцать восемь — то ли воздух Англии повлиял, то ли второе замужество так сказалось, то ли рождение трех сыновей, но Элеонора уже не выглядела так эффектно, как раньше, и теперь было заметно, что она старше своего мужа, которому только что исполнилось двадцать семь.

Своего давнишнего фаворита и любовника она встретила с напускной приветливостью:

— Здравствуйте, милый Бернар! Наслышана о ваших успехах при дворе графа Тулузского. Все только и судачат о поэтическом сообществе, которое вы там создали. Некоторые даже осмеливаются уверять, что по куртуазности ваша новая школа трубадурского искусства ничуть не уступает той, которая существовала некогда при моем дворе в Париже. Вы привезли с собой какие-нибудь шедевры?

— С моей стороны было бы неприличным говорить о расцвете провансальской поэзии, который наблюдается при благосклонном внимании юного патрона изящной словесности, — ответил Бернар. — Но все же, если наш кружок поэзии и уступает тому парижскому, то не намного. Позвольте трем трубадурам, которых я привез с собою, спеть вам свои кансоны.

Выслушав троих рыцарей ордена странствующих трубадуров, Элеонора сдержанно похвалила их искусство, но после этого потребовала, чтобы сам Бернар исполнил что-нибудь из своих последних творений. И он запел ту самую кансону, которую вез ей, желая проткнуть ею сердце безжалостной любовницы. Элеонора слушала, все больше и больше хмурясь. Бернар дошел до шестого куплета:

Цвет отцвел и опал.

Мне же лишь песня мила.

Ведь превратилась в опал

Падшая в землю смола.

Слушательница недовольно закашляла и хорошо слышно было, как она сказала: «Хм-хм!» Когда же Бернар дошел до последней строки, он громко воскликнул: «Только бон мо», при этом и он и приехавшие вместе с ним поэты ордена странствующих трубадуров вскинули вверх правую руку и трижды топнули левой ногой. Лицо Элеоноры выразило явное неодобрение. Она тихим голосом, поначалу вежливо, затем все больше распаляясь, стала критиковать десятикуплетную, длинную, ведь каждый куплет состоял из трех четверостиший, кансону Бернара де Вентадорна. Наконец, не выдержала и рубанула с плеча:

— Ваше искусство, дорогой соловей Бернар, явно переживает упадок. Это далеко не та словесная манна, как прежде. Видимо, юный граф Тулузский еще слишком мал и глуп, чтобы разбираться в поэзии. И где вы видели, чтобы из смолы получался опал? Говорят, янтарь получается из сосновой смолы, хотя мне больше нравится, если это слезы русалок. Признаться, слушая вас, я очень быстро перестала улавливать смысл кансоны, настолько в ней корявые рифмы и бездарные сравнения. Нет, это не куртуазный стиль!

В тот день, когда это происходило, в богатом Туре, где отливался самый высокопробный ливр и жители не знали, что такое голод, должен был состояться рыцарский турнир в честь короля и королевы Англии, а ближе к вечеру намечался пышный пир. Но ни первое, ни второе мероприятие не задержали великого магистра трубадуров в славном городе. Бросив здесь своих спутников, которые решили остаться, несмотря на нанесенную Бернару обиду, он отправился назад в Тулузу, по пути сочиняя полную желчи и ненависти кансону, посвященную Генри и Элеоноре. Это была его лучшая песня по красоте исполнения, но худшая по черноте переполняющего ее чувства. Короля он называл в ней оленем, а королеву — косулей.

Он думает, что он — персона,

Он не в копытах — в сапогах, -

И на главе его — корона…

А сам-то попросту — в рогах!

По дороге на него напали разбойники. Это произошло где-то посередине между Лиможем и Кагором. Они обчистили его чуть ли не догола, забрав даже неоконченную рукопись кансоны про косулю и оленя, хотя зачем она им была нужна, непонятно. Возможно, кто-то из них смекнул, что рукопись всегда можно продать какому-нибудь бродячему остолопу-жонглеру, который надрывает глотку и претерпевает всевозможные унижения толпы, вместо того, чтобы заняться честным разбоем и таким способом добывать себе пропитание. Как бы то ни было, кансона навсегда исчезла для благодарного человечества, а приехав в Тулузу, Бернар де Вентадорн пять дней подряд беспробудно пьянствовал и потом напрочь забыл про это творение.

За год до пышного приезда в Тур английской королевской четы в Жизоре произошло одно событие, оставшееся почти никем не замеченным. Однажды в середине лета владелец замка наслаждался одиночеством, сидя под могучей тенистой кроной своего самого сокровенного собеседника. Только что он вернулся из Шомона, где ему пришлось наблюдать отвратительную картину семейного счастья. Робер де Шомон навсегда возвратился под родной кров, поскольку великий магистр палестинских тамплиеров Бертран де Бланшфор вернул в устав ордена положение о непременном обете безбрачия и исключил из своих рядов всех женатых рыцарей. В Шомоне были только рады этому, а Робер, хотя и продолжал сильно горевать, быстро утешился, лаская свою ненаглядную жену и недавно появившуюся на свет дочку, которую назвали Мари. Он и Ригильда так и светились своим глупым счастьем, и долго не пробыв в Шомоне, Жан возвратился в Жизор.

Итак, он сидел под сенью вяза и думал свою привычную думу — почему не у него, а у Робера, все складывается так благополучно. И в походах побывал, и в битвах участвовал, и славу доблестного рыцаря приобрел, и из тамплиеров его исключили как раз вовремя, когда он может насладиться семейным уютом и выращиванием потомства. «Почему, Ормус?» — мысленно спрашивал он у вяза.

Вдруг он увидел, как к нему приближается чахлая нищенка в драных лохмотьях, держащая на руках какой-то сверток. Он не ошибся, она двигалась в его сторону, и вскоре узнал ее. Это была та самая мышка, Элизабет Сури. Остановившись от него в трех шагах, она низко поклонилась ему и сказала:

— Здравствуйте, господин Жизор. Не могли бы вы подать мне что-нибудь на пропитание? Прошу вас ради Христа!

— Это ты, мышонок, — усмехнулся Жан, вспоминая ту пьяную ночь, когда он так забавно развлекся с этим насекомым в душистой весенней травке. — Вон моя сумка, посмотри, там должен был остаться сыр, хлеб и полкаплуна. Можешь все это забрать себе.

— Благодарю вас, сударь, вы так добры ко мне.

Продолжая прижимать к себе левой рукой сверток, похожий на спеленутого младенца, правой она стала шарить в сумке, доставать оттуда ломтями хлеб, сыр и запихивать к себе в рот.