Наконец, у Робера созрел великолепный план. Приближалось их четырнадцатилетие, когда мальчиков должны были посвятить в рыцари. Обряд должен был состояться в Шомоне, где Гийом де Шомон собирался опоясать мечом и совершить рыцарский удар сразу обоим — и Роберу, и Жану, как сироте. После этого новоиспеченные рыцари договорились пасть на колени и просить Гийома направить их на службу к королю Людовику. Если же он их отпустит, то, отправившись в Париж, объехать его стороной и явиться в замок Делис, что неподалеку от Ланьи, где обитают Элеонора и Фрамбуаза.
— Мы молоды и хороши собой, у нас отличные кинжалы, — говорит Робер. — Они непременно захотят иметь с нами дело, в этом можешь не сомневаться. Только уговор — мне Элеонора, а тебе Фрамбуаза. Согласен?
В общем-то, Жан был согласен, но глубоко в душе ему начхать было на Фрамбуазу, он мечтал о своей несуществующей Жанне, своей прелестной двойнице. Кроме того, у него появилась еще одна запретная греза — он стал представлять себя то Жаном, вставляющим свой кинжал в ножны Жанне, а то Жанной, отдающейся Жану. И то, и другое было невыразимо сладостно, и мечты подолгу не давали спать, а испытанный способ уже не приносил облегчения, от него приходили опустошение и тоска, стыд и раздражение, и Жан прибегал к нему только в самых редких случаях, когда не было больше сил терпеть острую сладость мечты.
Зимой того года, когда мальчикам должно было исполниться по четырнадцать лет, Робер однажды прискакал в Жизор в небывалом возбуждении. Уединившись с Жаном, он нетерпеливо выпалил:
— Жан, я скажу тебе сейчас ух какую новость! Я уже не девственник! Это потрясающе! К нам в Шомон привезли на воспитание маленькую Ригильду де Сен-Клер. Ты, наверное, знаешь, что у нее погиб отец и вскоре умерла мать. Сен-Клеры приходятся нам дальними родственниками, вот отец и решил взять Ригильду на воспитание. Ей всего два годика. А главное, что ее привезла такая хорошенькая и молоденькая нянька по имени Алуэтта Португэ. И вот с этой Алуэттой я сошелся. Она такая развратная, что просто пальчики оближешь. Уговори мать отпустить тебя завтра со мной. Я говорил Алуэтте о тебе, и она, представляешь, готова заниматься любовью одновременно с нами двумя. Вот здорово, скажи?
— Конечно здорово! — восхитился Жан, хотя в душе у него поднялась целая буря волнений. Он не представлял себе, как это у них получится вдвоем обладать одной женщиной, а главное, он испугался, что по сравнению с Робером, который уже перестал быть девственником, он, Жан, окажется вдруг не на высоте и ударит в грязь лицом.
В тот вечер мать сообщила ему важную новость:
— Радуйся, сынок, говорят, что старый мерзавец Тортюнуар, убивший твоего отца, отправился в преисподнюю. Может быть хоть теперь тамплиеры станут такими же добропорядочными и честными, как во времена Людвига Зегенгеймского и Гуго де Пейна.
Но это известие почти совсем не взволновало Жана и почти сразу он забыл о Тортюнуаре, отправившемся в преисподнюю. Вею ночь он ворочался в постели, воображая себе завтрашний день, встречу с развратной Алуэттой. Он даже думал, не притвориться ли ему больным, ибо наверняка Алуэтта ничего общего не имеет с той девушкой, о которой он мечтал — с его Жанной. Однако, утром он все же отпросился у матери и вместе с Робером отправился в Шомон.
Королева Элеонора тем временем даже не подозревала о намечающемся в ближайшем будущем приезде к ней двух замечательных молодых людей, стремящихся пополнить армию ее обожателей. Мало того, она ведать не ведала и о существовании замка Делис, обители любовных наслаждений, и жила себе преспокойвенько в Париже, в королевском дворце, окруженная трубадурами и жонглерами, с которыми проводила почти все свое свободное время. Ее покойного деда, Гильема де Пуату, они почитали равным богам античности, а саму Элеонору ценили за утонченный вкус и безукоризненное умение отличить хорошую поэзию от весьма хорошей, а плохую от не очень плохой. При дворе королевы, куда король в последнее время почти не захаживал, образовалось некое сообщество поэтов, певцов и красивых женщин, дававшее не только пищу для всевозможных кривотолков, гуляющих по всей Франции а Европе, но и обильные литературные плоды. Здесь впервые вошло в моду словечко «куртуазность» и, был даже изобретен свой особый куртуазный язык иносказаний, особенно раздражавший Людовика.
Элеонора не только была в этом поэтическом братстве законодательницей вкусов и мнений, она сама сочиняла кансоны и сонеты, в коих было очень много птичьих песен, растущих листьев, беспокойных трав и нежных цветочков, и очень часто гудел шмель, перелетая от одной воспаленной, розы к другой. Свои сочинения королева приписывала некоему гасконскому трубадуру по имени Пейре де Валейра, который томился в замке злобного завистника Арнаута где-то у самых южных границ, чуть ли не в королевстве Наваррском. Узник, якобы, время от времени присылал лично Элеоноре, в которую, само собой разумеется, был безнадежно влюблен эпистолы, содержащие множество цветочно-птичьих стихотворений. Превосходные трубадуры, подвизавшиеся при королеве, сдержанно похваливали сочинения Пейре де Валейра, в основном сходясь в оценке, что сей поэт звезд с неба не хватает, но безукоризненный вкус у него не отнять. Элеоноре этого вполне было достаточно, и она наслаждалась жизнью с той же бурной беспечностью, с какой дожил до старости обожествляемый ею дедушка, которого при жизни прозвали Золотым Тропарем. О нет, вопреки дурным слухам, при дворе королевы не устраивалось никаких оргий. С возрастом в Элеоноре появилась утонченность чувств, и грубому разврату древних римлян, коему пытался подражать легендарный император Генрих IV, она предпочитала разврат изощренный, требующий хитроумной интриги и игры, полной тайн и ловушек. Она почувствовала необыкновенную прелесть в том, чтобы часто изменять своему мужу и сохранять вид невинности. Именно поэтому она не стремилась переселиться в какой-нибудь отдаленный замок, прочно обосновавшись в сравнительно небольшом королевском дворце, где невозможно было жить, забыв о существовании рядом венценосного супруга. И все знали, что Элеонора изменяет Людовику, но никто не мог застигнуть ее врасплох, так ловко умела она скрывать свои измены. В одной из ее комнат имелся тайник, в котором она хранила небольшой свиток. В сей свиток она вносила имена всех, с кем согрешила, начиная с лювиньянского конюха Пьера Рондена и кончая трубадуром Бернаром де Вентадорном, любовная связь с которым длилась вот уже несколько месяцев, начиная с того дня, когда Бернар прибыл в Париж накануне так называемого «Богоугодного турнира». Всего в тайном списке королевы числилось к этому времени сорок пять человек, и Бернар стал сорок шестым. Когда Элеонора, пользуясь изысканным куртуазным языком, пожаловалась своей фаворитке Фрамбуазе де Монтаржи, что с начала лета и по сию пору никак не может пополнить количества своих золотых перстней, остановившись на сорока шести, та ответила ей с лукавой усмешкой:
— Видать так понравился вам этот перстенек, что иных уж не желаете, ваше величество. Может быть, мне похлопотать для вас? Есть у меня на примете один перстень. Правда, он серебряный, но зато два изумруда в нем как два глаза Афины Паллады.
Бернар затмил для Элеоноры не только всех предыдущих любовников, но и стал самым восхваляемым ею трубадуром, отведя на задний план и Раймона д'Этампа, и Пейре Овернского, и Ги д'Юсселя, и даже несравненного Джауфре Рюделя де Блайи. В Париж он явился с печальной историей своей любви к супруге своего сюзерена, виконта Эблеса. Сей виконт и сам был отменным Трубадуром, он-то и научил, на свою голову, Бернара слагать красивые кансоны. Ученик не только превзошел учителя, но и охмурил его жену, после чего неверную супругу заперли на замок, а совратителя велено было отыскать, содрать с него кожу и на той коже написать все его кансоны, сколько поместится. Узнав о столь варварском приказе Вентадорнского сеньора, насмерть перепуганный Бернар, как угорелый, устремился на север искать в Париже защиты у покровительницы всех поэтов. И нашел не только защиту, но и гораздо большее.
