— Это ж вон какая даль. Откуда им знать?

Я сказал, что к выходным они должны собраться. Пик паводка ориентировочно ожидается в воскресенье. Грета улыбнулась и посмотрела на меня так, что было совершенно ясно: ничегошеньки до нее не дошло. Я подлил себе кофе, глядя на глиняную голову, которая стояла на этажерке рядом с полутора десятками книг, и вдруг сообразил, что выражение глиняного лица чем-то мне знакомо. Что-то в нем напоминало пожилых мужиков, каких я встречал в городе, совершенно непримечательных субъектов, до умопомрачения ломавших себе башку над каким-нибудь немыслимым планом или над чем-нибудь, что никак не поддавалось их разумению. Удивительно все же, как Грета сумела вылепить такую выразительную голову. Скульптура говорила о чем-то, смущала мои мысли. Грета… Кто она? Что ей известно о других, о себе самой? Судя по этой работе, она как будто бы многое понимала. А судя по ее поведению, вряд ли тут есть о чем говорить. Мне казалось, она сама себе вредила, и такое впечатление сложилось у меня давно, еще когда я был совсем мальчишкой, когда по воскресеньям родители брали меня с собой в гости к Йёрстадам и Георг был жив-здоров. Обычно я томился от скуки за столом вместе с Хуго и Робертом, которые были помоложе меня, но однажды, когда бесконечный разговор мутным потоком катился над пирогами и кофе, я впервые уставился на Гретины ноги, сидел и не сводил с них глаз, неожиданно до меня дошло, что она очень соблазнительная. Красивые бедра, хорошенький круглый зад, острые груди, а ноги… Они покачивались под юбкой вверх-вниз, иногда замирали, потом она меняла позу, и покачивание продолжалось. Я смотрел, как мышцы голеней то напрягались, то расслаблялись, то снова напрягались, а по-летнему загорелая, гладкая и блестящая кожа, туго обтягивая мышцы, подчеркивала их, и они словно бы жили собственной жизнью. У меня никогда и в мыслях не было, что ноги могут так выглядеть. Она встала, пошла к двери, и я проводил ее взглядом, следил, как при каждом шаге напряжение пробегало от босых стоп к бедру, как мышцы жили под загорелой кожей. Когда она возвратилась, села и опять стала покачивать ногой, мой взгляд сам собой скользнул вниз. Я смотрел на ее ноги, на бедра, на высокие острые груди, потом взглянул на лицо и тут только обнаружил, что она тоже смотрит на меня. Я отвернулся. Она смотрела на меня с чуть удивленной усмешкой. Я понимал, что и другие вполне могли заметить, чем я занимался, однако, когда наконец рискнул глянуть по сторонам, они разговаривали как ни в чем не бывало. Прежде чем мы встали и собрались уходить, Грета еще раз посмотрела на меня, и в глазах ее читалось одобрение. Оно льстило мне и одновременно смущало. Ведь ее взгляд еще и требовал, чтобы я показал себя не просто шальным шестнадцатилетним юнцом. Мне и самому хотелось этого больше всего на свете, но тогда рядом со мной не нашлось никого, кто мог бы объяснить или посоветовать, как мне надо действовать, чтобы не оказаться смущенным и растерянным подростком. Некому было посвятить меня в секреты мужественности или просто поддержать, придать непринужденной уверенности в общении с женщинами. Правда, из-за Греты я стал наблюдательней. Начал примечать, как она ведет себя в присутствии других мужчин. Мало-помалу я смекнул, что она всегда подавала мужчинам сразу по нескольку сигналов. Например, могла сидеть и ругать кого-нибудь из городских, уличенного в неверности, а заодно обнажать перед собеседником немалую часть своего бедра. Могла негодовать на какого-нибудь мерзавца, совращавшего маленьких мальчиков, а заодно облизывать губы и влажным взором поглядывать на кого-нибудь из мужчин. Что-то в ней словно призывало действовать, а не сидеть в благовоспитанном молчании. И при том она стучала по столу, возмущаясь всякими несправедливостями, обманами и предательствами. Мне кажется, Грета Йёрстад могла сделать что угодно и с кем угодно, не задумываясь о моральной стороне своих поступков.

— Ты должна отнестись к предупреждению серьезно, — сказал я.

Она отодвинула бумаги, подняла с полу мухобойку и прихлопнула муху, которая, громко жужжа, металась по столу. Расстегнула ворот блузки, вздохнула.

— Жарко, правда?

— Да, очень, — согласился я.

— И сыро, — пожаловалась Грета таким тоном, будто у нее зудела кожа, но она не понимала, в каком месте. Взяв муху двумя пальцами, прошла к двери веранды, открыла ее и щелчком отправила муху на улицу. — Пора бы ему быть дома. — Она пристально вглядывалась в туман.

На пороге появилась Нина.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — отозвалась она и прислонилась к косяку.

Что за манера такая — вдруг, как по волшебству, она стояла на пороге, на углу, у окна, и, очень может быть, стояла уже давно и наблюдала за тобой, а ты и знать не знал. Хотя она вовсе не из тех девчонок, которых не замечают. Но каким-то образом она умела стать невидимкой, а когда ты наконец замечал ее, то невольно вздрагивал. Словно рок стоял тут и смотрел на тебя. Нина высокая, стройная, волосы песочного цвета, прямые, и обычно она ходит в коротеньких юбочках вроде тех, что были в моде под конец шестидесятых. При взгляде на нее мне порой вспоминались Твигги и Мэриэнн Фэйтфул. Высокая, фигуристая Твигги, отмеченная шрамом Мэриэнн Фэйтфул. Хотя она не из их компании, ни с Миком Джаггером^[1] не спала, ни первые полосы молодежных журнальчиков не украшала.

Грета закрыла дверь веранды.

— Ты где была? — спросила она у Нины и повернулась ко мне. — Вечно она где-то шастает сама по себе. Да, Нина?

Нина громко фыркнула. Сухим лошадиным смешком. Пожалуй, единственное, что ее вправду портило, это смех, очень некрасивый.

— Стейн Уве говорит, паводок будет, — сообщила Грета.

— Да? — с надеждой спросила Нина. — Большой?

— Возможно, довольно-таки серьезный, — ответил я.

— Но вообще-то они не верят, что вода поднимется выше обычного, — вставила Грета.

— Правда? — Нина опять прислонилась к косяку, будто все сызнова вернулось в давно накатанную колею, по которой изо дня в день катится жизнь.

— Пойду развешу белье, — сказала Грета и вышла из комнаты.

— Как у тебя с Робертом? — спросил я.

— Он мой дневник читает. По телефону подслушивает. Обзывает меня шлюшкой, — сказала Нина.

— Кто-нибудь тебя донимает?

Она сморщила нос.

— Да кому это нужно?

— Не знаю. Просто подумал. Так донимает?

Она презрительно скривилась, глядя в пространство.

— Может, поживешь денек-другой у меня? — предложил я.

Нина отошла к глиняной голове, поковыряла ее.

— Почему ты хочешь, чтобы я пожила у тебя?

— Обстановку тебе надо сменить. У меня ты будешь сама по себе. Я ведь на службе. С Гретой я договорился. Она согласна.

Нина потерла шрам на губе.

— А что, по-твоему, скажет Роберт?

— Он-то здесь при чем?

— Он с тебя шкуру спустит. — Она подбоченилась.

Я заметил, что она подкрасила свои большие глаза. Не слишком сильно, просто от этого они казались еще больше. В Йёрстаде у всех большие глаза, кроме Юнни. Нина сдула со щеки прядку волос, искоса взглянула на меня. А я смотрел на ее руку, на изгиб бедра.

Потом нагнулся, открыл кожаную сумку, вытащил две книжки, одну протянул ей. Называлась эта книжка «Дочь Аре». Она взяла ее, посмотрела на обложку. Я протянул ей вторую. Она состроила гримаску.

— А это что такое?

— Марит Истад. «Девчонки бунтуют», — сказал я.

— «Девчонки бунтуют»? Такие вот — и бунтуют? — Она фыркнула, глядя на обложку с тремя девчонками-хиппи. Потом сунула книжку мне и принялась изучать обложку «Дочери Аре», где белокурая женщина крепко прижималась к длинноволосому мускулистому красавцу в расхристанной рубашке с кружевами.

Неподалеку от Оркерёда стоял бреккенский автобус, наполовину в кювете.

Ким Адамсен курил, пристроившись на подножке. В кювете сидел на корточках какой-то парень в черном, с длинными черными волосами, — разглядывал маргаритки. Я припарковался рядом. Адамсен поднял глаза, внимательно посмотрел на сигарету, стряхнул длинный столбик пепла.