Вошла Катрин.

— Я хочу побыть один. Чувствую себя паршиво.

Катрин посмотрела на меня.

— Грета Йёрстад звонила.

— Грета Йёрстад, — повторил я.

— Наверняка по поводу Нины. Сказала, что дело важное.

Так бы и разнес в клочья эту комнатушку. Все эти умные книжки, которыми моя сестрица бесконечно дорожит, рядами стояли на полках и потешались надо мной. Я стиснул голову ладонями.

— Плохо мне.

Катрин взяла со стола стакан и властным голосом позвала:

— Рут!

Та пришаркала в подсобку, квакнула:

— Да, барышня?

Катрин показала на сгусток мокроты.

— Чтоб больше ты к этому стакану не прикасалась. Он мой. Понятно?

Я взял ее чемодан, отнес его к машине, открыл Нине дверцу. Она села. Я вернулся к калитке. Грета смотрела на меня страдальческим и благодарным взглядом. Я спросил, долго ли она намерена так жить.

— Пока неприятности с Робертом не кончатся, — ответила она.

Она потопталась у калитки, потом сообщила, что нынче в обед перевела Йёрстад на Хуго, а Роберт разорался и расколотил зеркало. Бедный мальчик, пробормотала она, будто потеряла его при трагических обстоятельствах. Судя по всему, ей тоже хотелось уехать на Клоккервейен и спрятаться там. Надо отвечать за свои поступки, сказал я, сама ведь решила передать усадьбу Хуго, помешать тебе в этом никто не мог, и меньше всего Роберт. Я вернулся к машине, сел за руль. Нина рылась в моих компакт-дисках. Да, братишка не иначе как перепутал ее с боксерской грушей, вид у девчонки жутковатый.

— Он попросил у тебя прощения? — поинтересовался я.

— Прощения? Роберт?

— Но ведь так нельзя!

— Почему нельзя-то?

Мы ехали по Нурдре-гате.

Нина искоса взглянула на меня и стала тихонько подпевать музыке.

— Классный мотивчик! — Она принялась насвистывать припев. Потом улыбнулась, отчего из подсохшей было ранки на верхней губе снова потекла кровь.

Я достал из бардачка бумажный платок, подал ей. Она прижала платок ко рту. А я как наяву увидел перед собой Роберта: голый по пояс, он кулаками мутузит ее в хёугерском подвале. История вроде как с собакой Трёгстада. Концы с концами не сходятся. Ну, вот и добрались. Клоккервейен. Я зарулил во двор, вытащил из машины багаж. Нина села на траву возле ограды, глядя на Квенну. Всё сплошь затоплено. Лодки сновали туда-сюда меж крышами сеновалов, сараев и односемейных домиков. Какой-то мужик в оранжевой робе — крохотная фигурка далеко внизу, — стоя в лодке, уговаривал собаку спрыгнуть к нему с крыши. Нина смотрела на реку, на мусор, на обломки в воде. Я спросил, о чем она думает.

— Ты терял сознание в воде? Что ты тогда чувствовал? Покой?

— Почему ты спрашиваешь?

— Да так, интересно. — Она покраснела.

Сколько раз я слыхал такие вопросы. Не первый год жил и работал в этом городе, заходил в дома, разговаривал с девчонками и парнями. Родители и учителя глаза бы вытаращили, если б дознались, что за фантазии роятся в голове какой-нибудь маленькой толстушки в черном платьице, от которой словечка не дождешься. А я с ребятами разговаривал, да и кое-кто из психологов был не прочь нарушить врачебную тайну. Нина, конечно, другая, и все-таки что-то в ней напоминало мне об этих юных сумасбродках, взахлеб рассуждающих о смерти и сатане. Я сходил на кухню за бумажной салфеткой, присел подле Нины на корточки и стал стирать кровь с ее рта. Она сложила губы трубочкой. Ну вот, готово. Она облизнула свой шрам, потом спросила:

— Как ты меня находишь?

— Ты очень симпатичная.

— На самом деле ты так не думаешь.

— С чего ты взяла?

— Ты же никак этого не показываешь.

— А надо?

— Конечно!

Она положила руку мне на колено, смерила меня взглядом, явно стараясь представить себе, что сейчас будет, что она скажет.

— По-моему, тебе надо немножко отдохнуть, — сказал я.

Нина подняла голову. Встала и пошла в дом. Я за ней. В комнате она подхватила с полу чемодан, бросила на кровать, открыла. Он был битком набит растрепанными книжками, теми драматическими опусами, которые я последние два года привозил из «Книголюба». Она взяла одну из книжек, легла на кровать и стала читать. Я пошел к себе в спальню, открыл платяной шкаф, разыскал там пластиковую корзинку со снотворными таблетками и собрилом. Потом поставил на кухне чайник. Достал сковородку, вытащил из холодильника яйца, молоко, ветчину, зеленый лук. Приготовил все для омлета, налил в фарфоровый чайник кипятку, опустил туда два пакетика «Липтона». Намазал несколько хрустящих хлебцев апельсиновым джемом и мягким сыром. Наполнил большой стакан молоком. Поставил сахарницу и молоко на поднос, запек омлет, положив сверху тонкие ломтики сыру. Вынул из чайника пакетики с заваркой и, водрузив его и все остальное на поднос, двинулся с этим добром в гостевую комнату. На полдороге остановился, пристроил поднос на полу, зашел в ванную, пустил горячую воду и, подхватив поднос, продолжил путь. У двери гостевой комнаты на секунду-другую замер, прислушиваясь. Все тихо. Может, она уснула? Что ж, тогда я просто оставлю поднос на столике. А сам пойду в гостиную, почитаю немножко, приберусь, покрашу шкаф изнутри. Вообще-то надо связаться с Педагогико-психологической службой или с Детской психиатрической поликлиникой, но не сейчас, пускай она отдохнет, успокоится, потом я поговорю с ней, послушаю, что она расскажет о случившемся. То, что Роберт избил свою младшую сестру, уже не казалось немыслимым. Я тихонько отворил дверь и вошел в полутемную комнату. Нина спала, ничком лежа на постели. Я поставил поднос, сел на край кровати и заметил у нее в зубах какое-то украшение. Одна рука засунута в трусы. С губ слетают невнятные тихие звуки. Зад ритмично двигается.

Меня так и вынесло за дверь. Но в конце концов я опять подошел к двери, заглянул внутрь. Она лежала, приоткрыв рот, дышала шумно и тяжело, рука теперь свешивалась с кровати. Я тихонько подкрался к ночному столику. Она открыла глаза.

— Ты спи, спи, — сказал я.

Она приподнялась на локте, утерла рот.

Я шагнул к двери.

— Он уже несколько лет прохода мне не дает.

— Что ты сказала? — Я повернул обратно.

— Правда-правда. Он меня лапает.

Я присел на край кровати.

— О ком ты?

Она взяла с подноса хрустящий хлебец.

— Иногда просто сидит и смотрит на меня. А иногда я кое-что делаю. — Она взяла вилку, отрезала кусочек омлета.

— О ком ты говоришь?

Нина резко смахнула поднос на пол, взвизгнула:

— По-твоему, я вру?! — и повернулась ко мне спиной.

Я встал, посмотрел на нее секунду-другую, вышел из комнаты, побрел в гостиную, а оттуда — на веранду. Стал смотреть на Мелхус и на огромное пространство, залитое водой, которая все прибывала. Уму непостижимо, как я мог быть таким наивным. Ведь и дома у них бывал, и в автобусе не раз сидел рядом с Ниной, и с Робертом в пабе встречался, и Грета ко мне на Клоккервейен приезжала, но я ничегошеньки не заметил. Ни ее беспокойства, ни его неприязненности и злости, будто он хочет что-то скрыть. Ни Гретиной уклончивости, когда речь заходит о них.

Я позвонил на Нурдре-гате. Трубку сняла Бетти.

— Грета дома? — спросил я.

— Нет, ушла куда-то. Что-нибудь ей передать?

— Я заеду. А Роберт у вас?

— Нет. Передать ему, что ты звонил?

— Я сейчас приеду.

Я пересек территорию электростанции, выехал на Нурдре-гате, миновал «Брейдаблик», где под руководством Хьерстада несколько монголоидов в тренировочных костюмах прыгали на лужайке, свернул на подъездную дорожку и остановил машину перед домом Хуго и Бетти. Юнни стучал в футбол об стенку гаража, Тросет сидел под яблонями на садовых качелях. В траве у его ног стоял коричневый фибровый чемоданчик. Я открыл входную дверь, заглянул внутрь, вошел в коридор. У окна в гостиной стояла Грета.

— Мы слышали про тебя по радио, — сказала она.

— Мне нужно поговорить с тобой.

— Я знала, ты непременно совершишь что-нибудь этакое. Так всем и твердила: помяните мое слово!