— Он их нес.

— Кому?

— Я не знаю, — произнес Хосин. — Я только знаю, что перевозится много патронов.

— И ты не сообщил мне!

— Я же отрезал больную ветку.

— Следовало все же мне рассказать.

Хосин не отвечал. Упреки Матье его всегда глубоко затрагивали. И сейчас он обижался и упрямо молчал, что еще больше выводило Матье из себя.

— Я пошел спать, — сказал он. — До завтра.

Он вернулся в кровать, но сон по-прежнему не шел. Происшествия этой ночи не предвещали ничего хорошего. Если «Депеш Алжерьен» предвидела наказание для бандитов, грабящих автомобили на границе с Тунисом несколькими днями ранее, то «Алжир Републикан» уже несколько раз совершал попытки устроить политические заварушки. Матье знал, что со дня на день должен вспыхнуть подпольный бунт, подобный происшедшему в Алжире в 1930 году после убийства полковника Батистини. Он не думал, что это случится 1 ноября 1954 года, но был начеку. Как, например, этой ночью, когда он прислушивался к каждому шороху с широко раскрытыми глазами.

Матье поднялся до рассвета и отправился в Креа за новостями. Говорили, что в Алжире взорвались бомбы, одна казарма в окрестностях Блида подверглась нападению, а в Буфарике сгорел кооператив, как и склад в Баба-Али. Матье возвращался весьма встревоженным. Он застал Роже с Марианной за серьезной беседой, и рассказал им, что удалось узнать. Они не соглашались поверить в восстание. Эти события были совпадением. Они не знали ни одного араба, способного выстрелить в европейца и тем более подложить бомбу. Матье не стал настаивать.

Однако в течение всего дня новости приходили безостановочно: были раздроблены два столба линии электропередачи между Блидой и Алжиром, попытались взорвать мост над вади Эль Терро, разжечь пожар на пробковом складе возле Лабы. Марианна и Роже Бартес начали всерьез задумываться над словами Матье. Представление о происходящем они получили со страниц «Ла Депеш» следующим утром: в Батне и Кенчеле были убиты французские солдаты, в Мадриде, а также в Оресе и Кабиле были взорваны бомбы. Самым невероятным было сообщение об убийстве двух французских учителей, четы Моннеро, испещренных снарядами в ущелье Тигханимин.

— Не могу в это поверить, — сказал Роже Бартес.

— Хосин мне признался, что уволил сына Булауда, потому что он переносил патроны, — сообщил ему Матье.

— У них нет оружия, — уверенно произнес Роже.

— Но однажды они его достанут.

— Это невозможно.

— Ну зато уж точно возможно поджечь в твоем доме кучу соломы посреди ночи.

— Это так, но достаточно привести войска, и все они в страхе разбегутся, как насекомые.

— Может быть, — с сомнением проговорил Матье, — все может быть.

Он в это не верил, но не хотел пугать Марианну и подошедших детей. В глубине души он все же знал с 1930 года, что однажды придется защищать эту землю от тех, кто занял ее раньше французов.

В феврале было так холодно, что Дордонь замерзла до самого порта Аржанта. Лед был не очень толстым, но самые отчаянные ребятишки отваживались скользить по нему на противоположный берег. Каждое утро, вставая на рассвете, Шарль находил во дворе мертвых птиц: синиц, воробьев, а еще дроздов, не выдержавших наступивших арктических холодов. Он всегда любил рано просыпаться — чтобы включить печи и насладиться одиночеством, тишиной пустынного класса, готовиться к наступающему дню, а также размышлять об очень ослабевшем после последнего Рождества и сильно тревожащем его отце. Во время работы он еще успевал подумать о своих еще спящих детях, о Матильде, которая должна была их разбудить, и спрашивал себя, долго ли ему удастся видеть возле себя всех тех, кого он любит, и наслаждаться этими бесценными утренними часами в школе, не терзаясь воспоминаниями об ушедших близких. Он знал, что такое время близилось. Франсуа, так много сделавший для него любящий отец, человек, любимый им больше всех на свете, без сомнения, не сможет пережить этот год, начавшийся сильными ветрами и снегом. При этой мысли запахи печи, меловой пыли, налитого в чернильницы чернила приобретали для Шарля совсем другое значение. «Ему так плохо из-за холода», — говорил он себе, но еще боялся, что эти суровые месяцы укорачивают срок жизни отцу с матерью, после всех лет их тяжкого труда, и расплата уже не за горами.

Зато в школе, напротив, дела наладились. Жители Аржанта подвергли Матильду и Шарля своему суровому суду и приняли их в свой круг. Год на год не приходился, и соотношение между уходом из школы и переходом из других школ менялось. Супруги Бартелеми были на хорошем счету. Инспектор объявил Шарлю о своем следующем визите и перспективе возможного повышения. Со временем, может быть, он не будет навещать их так часто. Это было сделано не наперекор Шарлю, который чувствовал себя таким счастливым в этой изоляции в снегу и холоде, ведь теперь он сможет посвятить себя самообразованию, работе со счетами в различных ассоциациях, подготовке уроков, чтению газет, которые здесь достать будет легче, чем в Ла-Роше.

Один из коллег настойчиво советовал ему вступить в социалистическую партию, но Шарль отказался. Ги Молле, которому сулили предводительство в Совете, Шарль предпочитал Мендеса Франса, политической смелостью которого не переставал восхищаться после Женевского соглашения, положившего конец войне в Индокитае. Он также ценил талант Эдгара Фора, когда тот, оказавшись в меньшинстве, спровоцировал перевыборы 1955 года. Люди были симпатичны Шарлю даже больше, чем режимы. И его печалила война в Алжире из-за дядюшки Матье и его семьи, а не из-за судьбы земли, которая, по его мнению, должна была возвратиться к своим коренным обитателям.

Шарль иногда подумывал стать активным членом радикальной партии, которая исповедовала бы ценности, созвучные его морали, и которая когда-то сделала школьное образование общеобязательным. Он считал себя еще слишком молодым, но эта идея была ему по душе. Шарль мечтал присоединиться к партии, но тогда пришлось бы меньше времени посвящать ученикам, и решение все откладывалось. А еще у него росли собственные дети, которые тоже требовали много внимания. Пьер, занимавшийся сейчас в обычной школе, во втором классе, следующей осенью собирался перейти в колледж. Он был способным, даже очень способным учеником, ему сулили большое будущее. Жак в семь лет ходил еще в мамин класс, но переходил сразу во второй класс начальной школы в следующем сентябре. У него не было таких блестящих данных для учебы, как у брата, ему не хватало Ла-Роша, деревенских и лесных пейзажей, и город был ему не по душе.

Была среда. На улице стоял все такой же холод. За ночь чернила замерзли в чернильницах. Но, к счастью, было только семь часов, еще достаточно времени, чтобы разморозить их к приходу детей. Он искал в книге приготовленный на сегодня урок нравственности, вновь думая об отце. Шарль остановился на тридцатой странице, текст которой больше всего волновал его из года в год. Там рассказывалось про старика, который ел в одиночестве, вдали от семейного стола, из миски. Ребенок из этой крестьянской семьи был поражен и не понимал, почему так происходило. Однажды отец застал его вырезающим что-то из дерева ножом и поинтересовался, что тот делает. Ребенок сказал, что он делает миску для тех времен, когда его собственный отец тоже состарится. В тот же вечер отец пригласил праотца за стол со всеми и дал ему тарелку, как и всем членам семьи.

Уже два или три года этот старик в воображении Шарля имел лицо его отца. Франсуа не то чтобы ел вдали от семейного стола из деревянной миски, но у него был такой же безропотный взгляд, иногда та же печаль в глубине глаз.

Шарлю нравился этот урок потому, что он нес на себе отпечаток щедрой философии, где доброта, уважение к ближнему были продемонстрированы в трогательных картинах, производивших сильное впечатление на учеников. Он знал, что их податливые умы навсегда сохранят впечатление от этого рассказа. Накануне он был счастлив, глядя, как расцветали их лица, когда они слушали историю о бедняге-осле с огромным грузом на спине, который старался не задавить жабу в колее дороги. Шарль читал облегчение в их глазах, когда повозка наконец проехала мимо, а затем огорчение на лицах, когда осел свалился от усталости через несколько шагов. И каждое утро первую радость Шарлю доставляло чтение таких текстов, подобранных специально, чтобы растрогать детей, дать им осознать себя в этой окружающей их естественной среде, полной страдающих и нуждающихся в помощи.