Некоторые дети, не имеющие возможности вернуться домой в обед из-за отдаленности их дома от школы, утоляли голод только куском хлеба или яблоком. С первой зимы в Ла-Рош Шарль с Матильдой с помощью Эжена готовили хлебный суп и разливали его по детским тарелкам, которые так часто бывали пустыми. Хозяин предостерег учителей против этого занятия, сказав, что родители могут плохо это воспринять, но Шарль и Матильда пренебрегли предупреждением. Важнее всего, чтобы ученики согрели себя чем-нибудь горячим. А потом, согретые и удовлетворившие запросы желудков, они внимательнее относились к учебе.

Шарлю нравились утренние диктанты по текстам, тщательно подобранным в книгах его любимых авторов: Луи Гийу, Луи Перго, Жана Геено и многих других, чьи книги он сам любил читать, когда наступал вечер. Так класс становился особым местом, защищенным от превратностей внешнего мира, и Шарль чувствовал, что несет ответственность за будущее своих учеников, за их судьбы. Он медленно диктовал, правильно расставляя паузы, отчетливо произнося каждый слог:

«Поскольку сестры, все взрослее меня, были в школе на занятиях, большую часть дня я проводил наедине с матерью. Занимаясь рукоделием, она развлекала меня историями о кузене из Парижа или о кораблекрушении нашего дядюшки возле Мадагаскара…»

Шарль отрывался на время от Луи Гийу и, пользуясь возможностью, переходил к уроку географии, а потом продолжал диктант, перехватывая взгляды, останавливаясь за согнувшимися спинами сосредоточенных учеников, повторяя плохо услышанные слоги, делая ударение на трудных словах.

Самым любимым занятием было написать на доске стихотворение, затем объяснить его и выучить всем классом. Для таких случаев Шарль выбирал произведения, которые больше всего любил в детском возрасте, и ему казалось тогда, что он возвращается в Сен-Винсен, в школу, очень напоминающую вот эту, и жизнь как будто замыкалась сама на себе в идеальный круг. Эмиль Верхарн, Андре Шенье, Поль Арен, Жан Ришпан, Марсели Десборд-Вальмор или Теофиль Готье чередовались каждую неделю по его выбору:

Время после полудня было посвящено чтению с пятиклассниками, в то время как шестиклассники, не поднимая головы, работали над сочинениями. Затем, после перемены, был черед урока истории и общего образования, затем Шарль записывал на доске задания на следующий день красивым почерком, который ему наконец удалось вернуть себе после увечий, полученных на войне, ценой больших усилий. Башмаки уже начинали нетерпеливо стучать по полу. Иногда он оставлял какого-нибудь ученика после занятий, объясняя ему то, что он не совсем понял, но в таких случаях ребенок почти не слушал: он должен был доить корову, его уже ждали срочные дела. И Шарль отпускал его на свободу. Ребенок убегал со всех ног, иногда забывая книги и тетради с заданиями на завтра.

Но в конце концов, разве все эти сложности были так уж важны? В детских глазах Шарль часто замечал искорки, которые не спутаешь ни с чем: в них был другой мир, догадки о скрытых богатствах, радость узнавания ранее неизвестных слов. С высоко поднятой головой, с удивленным, но счастливым взглядом, они дрожали от волнения, сполна возмещая Шарлю все его труды. И он начинал придумывать для них благополучную жизнь, в которой знания принесут им счастье.

Никогда Париж не был так печален, как тогда, в начале зимы 1948 года. Элиза и Люси изо всех сил старались забыть об этом, но добыть уголь было очень трудно, людям не хватало денег на еду и одежду, выставленную на прилавках магазинов. Элиза и Люси жили на одном этаже на авеню Суффрен, а до этого, по окончании войны, ютились в одной квартире, так как Ролан Дестивель, расстрелянный в 1944 году, уже не мог обеспечить их.

В таких плачевных обстоятельствах для Люси имело большое значение, что Элиза была рядом вместе со своей дочерью Паулой, появившейся на свет в апреле 1945 года. Одно только обстоятельство осложняло их жизнь — присутствие Ганса, сводного брата Элизы, питающего к сестре глубокую неприязнь. Элиза, однако же, предпринимала попытки расположить его к себе, но до мальчика дошли слухи о Ролане Дестивеле и его преступных деяниях. Гансу была невыносима мысль, что в одной комнате с ним находилась его сводная сестра, огорченная фактом смерти преступника, и из-за этого Люси пришлось снимать отдельную квартиру, пусть даже Элиза находилась в том же здании и на том же этаже, что и они.

Между тем, намереваясь искоренить все свидетельства их родственной связи с Роланом, угрожающие им дополнительными неприятностями, Элиза сменила род деятельности: она продавала теперь не одежду, а старинную мебель. Подала ей такую идею мадам де Буассьер, рассказав Элизе об этом новом, совершенно особом мирке. Теперь, накопив уже богатый опыт, Элиза одинаково хорошо умела оценить красоту шкафа Женес XVIII столетия и английского письменного стола в стиле королевы Анны. За четыре года она завоевала репутацию компетентного эксперта по венецианской мебели, а также по французской мебели начала века. Оба ее магазина стали приобретать популярность у покупателей, к ней зачастили богатые путешественники, ненадолго приезжавшие во Францию, и дела пошли на лад.

Кстати, в поместье Буассьер, в Верхнем Коррезе[7], также доставшемся ей по наследству, Элиза продала почти все земли и оставила только замок, вопреки словам нотариуса, советовавшего ей поступить наоборот.

— Мы поедем туда отдыхать, — говорила она, обращаясь к Люси, — или хотя бы ты уедешь и возьмешь с собой Паулу. Ей это будет весьма полезно.

— Даже не думай об этом, — ответила тогда Люси. — Я никогда не осмелюсь жить в замке.

— Значит, мы поедем туда вместе, — примирительно заключала Элиза. — Я приглашаю тебя в гости.

Они разделили работу в двух магазинах в Париже. По настоянию дочери Люси тоже изучила секреты оценки старинной мебели. Таким образом, они жили общими интересами, имели общие хлопоты, радовались одному и тому же в компании единственного мужчины, точнее сказать, молодого человека: Ганса, которому недавно исполнилось семнадцать и который причинял немало беспокойства обеим женщинам, поскольку был наделен скрытным, иногда жестоким характером и без конца задавал вопросы о своем исчезнувшем отце. Люси с большим трудом удавалось объяснять, почему она так часто вынуждена была жить вдали от Яна: это происходило только из-за необходимости скрываться от нацистов.

— Тебе следовало больше помогать ему, — упрекал ее Ганс. — Он нуждался в тебе.

— Ты был тогда беззащитен, и надо было ограждать тебя от опасности. В Германии тогда было очень неспокойно.

— А в Швейцарии было опасно?

— Точно так же. Тогда нацисты были повсюду.

Ганс упорно не хотел понимать этого, отдалялся от матери. Напрасно та рассказывала, как сильно любила Яна, как долго они сражались бок о бок в тяжелейшем бою, — в глазах сына был только упрек. Ганс прочитал всех немецких романтиков: Гете, Новалиса, Гельдерлина и с тех пор как начал учиться в философском классе, увлекался Гегелем и Марксом. Часто Люси не могла понять того, что Ганс пытался ей объяснить. Он жил обожанием своего пропавшего отца, беспрерывно мечтал о том, как продолжит его бой, причин которого он даже не знал, и называл себя коммунистом.

— Твой отец не был коммунистом, — убеждала сына Люси. — Он сражался против нацистов, не более того.

— Лучше всего с ними сражались коммунисты, во Франции и за ее пределами, — отвечал на это Ганс.

— Мой брат и племянник не коммунисты, — возражала Люси, — но при этом они сражались в Сопротивлении.

— К тем, кто живет здесь, в Париже, это не относится.

Ганс очевидно намекал на Элизу, свою сводную сестру, которая была замужем за человеком, угождавшим нацистам, тем самым, которые бросили в тюрьму его отца, замучили и стали причиной его смерти.