Растерянные, мы с мамой вышли из дома, ничего не взяв. Мама то и дело чуть не терялась в толпе, и мне приходилось тащить её за руку. Мы не знали, куда идти, что делать, как, впрочем, и все вокруг. Мы шли, потому что так создавалась какая-то иллюзия действия. Мы шли…

Вдруг толпа как-то резко рассосалась, и на пустой улице появились цыгане. Не грязные, не вонючие, а в лучших одеждах. Они шли по улице, отплясывая один из полудиких танцев, а в центре группы шла цыганка с подносом, на котором стоял графин с водкой, большой хрустальный бокал и тарелка с закуской.

– А этим всё нипочем, – как-то слишком громко сказала мама.

– Так хозяин идёт, – сообщила одна из цыганок, – хозяина встречаем.

– Какого хозяина? – спросил я.

– А такого, который хозяин всего.

Не зная, зачем, мы увязались за толпой цыган, которые привели нас на какой-то пустырь.

Вдруг вдалеке заиграла гармошка, и я увидел, как к нам приближается среднего роста мужичок в высокой, как у суфийских танцоров, шапке, и с потешно торчащей веником чёрной бородой. Он играл залихватскую мелодию, и шёл, казалось, никого не замечая. Узнав хозяина, цыгане радостно загалдели, а я, глядя на всех, понял, что сейчас он подойдёт, выпьет залпом водку, закусит, чем глаз порадуется, а потом жахнет об пол бокал, и весь наш, ещё вчера казавшийся столь незыблемым, мир распадётся на кванты, чтобы в следующее мгновение собраться вновь, но без нас…

Пока я думал, мама успела от меня отойти. На пустырь хлынула толпа людей, и людской поток начал относить от меня маму. И понял я, что хочу оставшееся время провести рядом с ней, рядом с самым близким человеком, и поняв, бросился в человеческий поток. Работая локтями и кулаками, давая по морде и получая в ответ, я приблизился к маме. Я крепко обнял её, и сказал, что люблю.

– Я тоже тебя люблю, – ответила мама.

Проснувшись, я чуть не заплакал от глубины собственного идиотизма. Ведь, как и многие другие, я растрачиваю отведённое мне время на всякую ерунду, на ссоры, на пустяковые обиды и погоню за химерами, лишая себя возможности сделать что-нибудь действительно важное, или хотя бы просто побыть с дорогим человеком, остановить начинающийся скандал, подарить дорогим людям радость. Пусть маленькую. Ведь, не делая этого, мы медленно, шаг за шагом убиваем жизнь, растрачивая на хрен знает что. И, что самое страшное, убиваем не только себя, но и тех, кого любим: родителей, детей, друзей, любимых…

И, что совсем самое-самое мерзкое, так это то, что постоянно об этом читаем, постоянно думаем – после ударов судьбы, – думаем, чтобы в следующую секунду забыть, и накричать на любимого человека из-за какой-нибудь ерунды, не стоящей и дырки от бублика.

Мне сильно захотелось позвонить маме, сказать, что я её люблю, что она – самый дорогой мой человек, но было слишком рано, и я решил позвонить позднее. Мне же пора было собираться, и идти по полученному столь грязным способом адресу. А ведь там могло ждать всё, что угодно.

Нужный офис располагался в бывшей квартире первого этажа «хрущёвского» дома. Никакой опознавательной таблички у входа не было, а охранник был, этакий патриотично-серийный головорез из голливудского блокбастера.

– Вы куда? – спросил он, преграждая путь.

– Мне назначено, – ответил я, не зная, что говорить, если спросит, кем и когда.

К моей великой радости он не стал задавать вопросы, а, посторонившись, сказал:

– Проходите.

Я вошёл и оказался в большом предбаннике, в котором, каждая за своим столом, сидели три барышни лет по двадцать, в деловых костюмах и с ещё более деловыми лицами. Других посетителей не было. Стоило войти, как барышни, забыв на время о своих пасьянсах, блогах и прочих важных вещах, уставились на меня, как Ленины на вошь.

– Что вам угодно? – строго спросила одна, и так посмотрела, словно я был букашкой, которую она рассматривала, держа в пинцете.

– Мне назначено, – повторил я открывшую входную дверь фразу.

– Ваша фамилия?

– Борзяк.

Она несколько раз клацнула по клавишам, посмотрела на меня, потом в монитор, потом снова на меня и, наконец, сказала:

– Всё в порядке. Можете раздеваться.

– Как раздеваться? – спросил я, не привыкнув к эротическому сюрреализму.

– Полностью, – совершенно спокойно, словно речь шла о предельно будничных вещах, ответила барышня. Хотя это для меня происходящее было «чем-то из балета», у них же – обычный рабочий день.

– Вы сами разденетесь, или охрану позвать? – недовольно спросила вторая, видя, что я не спешу срывать одежду.

Перспектива быть раздетым при помощи охранника меня не устраивала, поэтому, зачем-то оправдываясь, я сказал:

– Не пойму, куда складывать одежду.

– Ах, да, извините. Вот… – вступила в разговор третья барышня и поставила на стол вместительную картонную коробку, сильно пахнующую лекарствами.

Делать было нечего, я разделся и сложил вещи в коробку. Надо отдать должное барышням: их процесс совершенно не интересовал.

– Что теперь? – спросил я.

– Входите, – сказала первая барышня, и кивнула в сторону двери в кабинет босса.

Не зная, стучать или нет, я открыл дверь и вошёл.

Кабинет… Примерно так в Аксае выглядят кабинеты нотариусов. Огромный стол, стеллаж с папками, панели на стенах и потолке, линолеум на полу, вертикальные жалюзи на окне. Только вместо кресел для посетителей стоял обычный кухонный табурет в количестве одна штука.

Зато хозяйка кабинета была поистине шикарной женщиной, хоть и не красавицей: хорошенькая, но не более. Одета… нижнюю часть я не видел, а верхняя состояла из белоснежной блузки и красивого серого пиджака в еле заметную полоску. Шикарной её делал какой-то совершенно неземной магнетизм, что ли.

– Здравствуйте, – сказал я, входя, – можно?

– Проходите, – ответила она приятным голосом, – прошу на табурет.

Сиденье было холодным, но нагреть его задницей не удалось. Едва я сел, хозяйка кабинета словно взбесилась.

– Встать! – рявкнула она, – вы понимаете, где находитесь?!

От вопля я буквально слетел с табурета.

– Но вы же сказали… – растерялся я.

– Я что, разрешала садиться? – строго спросила она.

– Нет, но…

– Вам же объясняли.

– Ничего мне не объясняли. Только заставили раздеться.

– Да нет же, – в её голосе чувствовалось нескрываемое раздражение, – вам должны были объяснить перед тем, как дать аламут.

– Ничего мне не объясняли. Просто дали пилюлю, и всё.

– И вы не подписывали протокол о проведении инструктажа? – удивилась она.

– Я его в глаза не видел.

– Такого не может быть! – уверенно заявила она, затем достала из стола папку с бумагами, порылась в ней, потом немного растерянно сообщила: – и правда. Что ж, наше упущение. Но аламут вы уже приняли, и значит, обратной дороги нет. Так что, хотите или нет, лабиринт придётся пройти до конца.

– А если не пройду?

– Аламут сожжет вам мозги. И в лучшем случае станете как этот… который нёс всякую хрень про какого-то зверя и вавилонскую блудницу. В худшем… про худший лучше не спрашивать.

– И что мне теперь?

– Проходить лабиринт. Это делается пошагово… Просто делайте всё, что говорят.

– А что делать сейчас?

– Сейчас биометрический тест. Вам что, не объяснили, что это такое?

– Нет.

– Вам надо забраться на стул, как в детстве, когда читали стихи для деда Мороза.

В детстве меня никто не заставлял читать стихи, стоя на стуле, за что родителям отдельное спасибо и низкий поклон, но я не стал это говорить хозяйке кабинета. Зачем? А просто забрался на табурет. Чувствуя себя конченым идиотом.

– Держите.

Она всучила мне бланк, посреди которого было написано: «место для спермы».

– И что теперь? – спросил я, совершенно не понимая, чего хочет эта шикарная женщина.

– Дрочите и улыбайтесь, – ответила она так, словно нет ничего более естественного, чем стоять голым на стуле и дрочить.

– Как дрочить? – обалдел я.