Натуралисты мало верили этим историям, но кости иншо-хо и торба-хо лежали перед ними немым укором.

Иногда натуралисты, как капитан судна, застигнутого рейдером, ещё надеялись на то, что это что-то знакомое и понятное. Но вот рейдер опускал маскировочные щиты и ревун оповещал об атаке. Картина мира не сходилась, хотя мамонтовую кость старались выдать за клыки моржа.

Но мамонт был мамонтом, как ни пиши наскоро другое название на борту пиратского судна, какой флаг на нём ни поднимай. А московиты так и звали кручёные бивни — «костью», а не «клыками».

А те туземцы, которых считали туземцами московиты (англичане звали туземцами и тех и других), и вовсе звали кость «бревном», «веткой мамонтового дерева», будто намекая на то, что великий повелитель подземного мира пустил в нём корни и родственен магическим деревьям судьбы.

А вот один пленный шведский офицер, по совместительству учёный (тогда все офицеры были своего рода географами — в силу подневольных перемещений по земле), получил в дар рисунок мохнатого гиганта. Рисунок попал в архивы, но никто, кроме шведа, не верил в существование мамонта.

Как не верили жители Галапагосских островов в крейсер, бродивший рядом.

Лоцман ушёл, но не только Конецкому предстояла встреча с пришельцами извне, но и даже Еськову.

Еськов увидел этих людей случайно.

Сперва он действительно думал, что Григорьева арестовали, прибрали, так сказать, за старые грехи. Но когда тот вернулся, розовый и гладкий, решил узнать, в чём дело.

И тут обнаружилось, что в штабе проводки Главсевморпути несколько комнат отданы пришельцам из центра и в коридоре сидит автоматчик, регулируя доступ.

Что там делал Григорьев, было непонятно, но выглядел он помолодевшим и довольным. Видимо, его знания Арктики наконец пригодились по-настоящему.

Зачем-то он повёл Еськова знакомиться со своим новым начальством.

Главный оказался стариком, обряженным в неестественно выглядящий на нём генеральский китель. Морщинистая шея торчала из его воротника так, будто бы из кителя выглядывала длинная шея петуха. Голова у старика была маленькая, да и сам он напоминал мумию — совершенно невозможно было понять, сколько ему лет.

Но Еськов уже много видел тут дальстроевского начальства, крепких хозяйственников, что стали генералами по должности, будто уральские горнозаводчики при царском режиме.

А вот заместитель главного его озадачил.

И не оттого, что он вспомнил фамилию, когда тот сухо представился, не подавая руки. Фетин, Фетин… Фамилия никакая, будто и нет её.

Но Фетина он вспомнил. У него вообще была отличная память на лица.

Кёнигсберг, апрель 1945

54°43′00″ с. ш. 20°30′00″ в. д.

Дело было в Кёнигсберге весной сорок пятого.

Еськов ходил в усиленный патруль.

Накануне он плохо спал, и ему опять снились мамонты. Мамонты паслись в странной местности, под розовым небом на берегу у лилового океана. Один военврач сказал, что это из-за контузии.

Но мамонты снились ему всю войну, ещё с Ленинграда.

Когда его везли в тыл, он вдруг обнаружил, что санитарный грузовик обступило стадо мамонтов.

Мамонты шли плотным строем, один за другим, и Еськов боялся, что они его затопчут.

Впрочем, санитар успокаивал его и говорил, что это полк самоходок движется своим ходом к линии фронта. Грузовик с ранеными стоял на обочине, пропуская железные чудовища с поднятыми толстыми хоботами, и от каждого в кузов била волна сладкого отработанного соляра.

Давно уже раненых везли дальше, а Еськову всё казалось, что где-то рядом топчут снег боевые мамонты.

Мамонты ему всегда нравились, и, собственно, жизнь выстраивалась так, что он, двигаясь на Запад и удаляясь от своего мамонта в Зоологическом музее, не забывал о нём.

А тогда, в Кёнигсберге, они проверяли на сумрачной улице документы у какого-то майора. Бумаги были в порядке, пропуск путешествовал из рук в руки, попадал под свет электрического фонаря, затем так же кочевал обратно вместе с удостоверением.

Другой майор, задыхаясь, вдруг подбежал к ним — подбежал как раз тогда, когда они отпустили первого.

Тот давно двинулся дальше, как второй крикнул:

— Э… стойте, стой!

Они попросили предъявить документы и этого:

— Документы… — лихо, не по-уставному козырнул флотский капитан-лейтенант.

Патрульный солдат на всякий случай упёр ствол плоского судаевского автомата новому майору в живот. Тот машинально вынул предписание и снова выдохнул:

— Стой, — но уже почти шёпотом, и уже тихо, ни к кому не обращаясь, застонал: — Уйдёт, уйдёт.

Внезапно майор ударил локтем патрульного повыше пряжки ремня и тут же быстро подсёк его ногой, выдирая автомат.

Несколько метров он успел пробежать, пока они не поняли, в чём дело. Но уже заорали в спину, бухнул выстрел, и майор, видимо, решил, что вот ещё секунда — и не успеть.

Он прицелился в спину ушедшего вперёд и дал очередь.

Фигура в отдалении взмахнула руками, упала на четвереньки, дёрнулась и взвыла — тонко, по-кошачьи. Сделала ещё движение и покатилась вниз с откоса, к железной дороге.

Патруль уже навалился на стрелка, кто-то вырывал из рук автомат, наконец, его ударили по лицу, и всё кончилось.

Стрелка загрузили в старую полуторку, и тот очнулся быстро — лежа на грязном днище. Еськов приказал его развязать, прочитав, наконец, документы.

— Ну что там, Тимошин? Тимо-ошин! — орал старший патруля, каплей со шрамом.

Голос невидимого Тимошина отвечал:

— Ничего, товарищ гвардии капитан-лейтенант. Никого нет, не задело, видать. Только кошка дохлая валяется… Бо-ольшая!

И тут пойманный понёс какую-то околесицу, в конце концов, впрочем, властно приказав:

— Пусть его заберут.

Флотский с сожалением, как на безумца, посмотрел на майора и отвёл глаза. Еськов, почесав затылок, промолчал. Но в этот момент сержант Тимошин запрыгнул внутрь, и машина тронулась.

Еськов потом несколько раз вспоминал эту историю — в основном потому, что на следующий день заместитель коменданта орал на них за то, что они плохо искали труп. Он орал, полный какого-то собственного страха, и было понятно, что он просто передавал им какой-то нагоняй сверху.

Дело ничем не кончилось, но властное выражение на лице майора Еськов запомнил.

И теперь майор стоял перед ним.

Еськов не стал напоминать ему эту историю. Не то чтобы он был человеком пуганым, но его жизнь до палеонтологии научила не высовываться раньше времени из окопа и не бежать никуда по первому оклику.

После, после — когда время придёт, это может пригодиться.

И Еськов сложил это воспоминание в дальний уголок сознания, будто снова вернул на место папку с камеральными отчётами, сданную в архив десять сезонов назад.

Он всё замечал, но не позволял себе всплеска эмоций.

В чудесные совпадения он не верил.

Он вообще не верил в чудеса, хотя всё, что касалось мамонтов, аккуратно складывал себе в память — даже чудесное.

Одни книги говорили Еськову, что мамонт боится солнечного света, оттого он живёт под землёй. Там он сопит и ворочается. Страшный рёв его слышен накануне провалов почвы и землетрясений. По весне мамонт бредёт подо льдом рек, и лёд, синий и белый, играющий на солнце, трещит от его шагов. О том, что мамонт живёт под землёй и землю эту ест, знают все народы, только зовут его по-разному.