Но в этом краю текло своё, сжиженное холодом время и всё было по-другому — Прилуцкий будто вернулся во времена Смуты и, как во времена Смуты, стал носить стальной шлем с прорезями для глаз.

Шлем этот горел на солнце и пугал северный народ.

В сказках северного народа шлем также значился — как часть человека зла, зла абсолютного именно потому, что оно имело вид человека. Когда в остроге появилась оспа, Прилуцкий отпустил домой больных пленных. Расчёт оказался верен — северный народ поредел. Но и так он не жалел непокорных — карательные отряды под его началом жгли стойбища, угоняли женщин, детей и скот. И в тот момент, когда приводил он к присяге покорившихся, колыхались над северной земле три шёлковых знамени — тавтяное, дорогильное и киндяшное. На одном был образ Спасителя, на другом — Богородица, а третье выцвело так, что неведомы были на нём черты и резы.

Но всё это длилось и длилось так, что, казалось, война будет вечна.

Но не знал майор, что в дальнем стойбище земли Ырт уже собрались старики и едкий дым течёт по их лицам. Думают старики, что делать и как извести злом зло.

А молодые колдуны бьют в бубны снаружи чума, и звук этот тосклив и тревожен.

Решение пока не найдено, но водяное время майора вдруг стало течь по-другому, не плавно и мерно, а прерывисто и нервно, как течёт ручей перед тем, как схватиться льдом.

Майор стал бивуаком и принялся опрашивать разведчиков.

Дело ему не нравилось — он наступал в пустоту, и время работало против него.

Вместе с толмачом допрашивали случайного охотника, но так ничего и не добились. Враг был где-то рядом — и вместе с тем его нигде не было. Майор боялся оказаться в засаде и только по протяжному свисту чужого вождя узнать об атаке.

Он уже слышал этот протяжный звук, что издаёт дырявый олений позвонок, но, кажется, он уже казнил вождя-свистуна.

Майор был безжалостен, и враг был под стать ему. Лучше было умереть в бою, но пытали даже мёртвых воинов. Павших поджаривали, как поджаривали и раненых, резали и тех и других, а часто отрезали голову на память. Обряды были жестоки и просты, жизнь стоила мало, и северный народ так же спокойно лишал себя жизни, как и забирал жизнь у других.

Майор знал, что так убили его вечного соперника, капитана Шестова, лет десять назад. Зайдя с тыла, туземцы погнали прочь другое племя, присягнувшее империи, и потом уничтожили оставшихся стоять казаков одного за другим. Майору было жаль капитана, с которым он ходил в равных чинах и наперегонки писал доносы. Один писал в Якутск, другой — ещё дальше, но капитан Шестов навек остался в этом краю, и ему, убитому, высверлили голову, чтобы вышел вон его дух воина и не мстил больше северному народу.

И вот соперник навсегда растворился в тундре, а он, Прилуцкий, получил следующий чин и теперь снова едет по пустынной земле.

Только он не знает о том, что старики в дальнем стойбище уже сговорились, перестал тлеть и куриться волшебный мох и умолкли бубны.

Мчат нарты к войску северного народа что-то укутанное в оленьи шкуры, и готовится войско биться с ним, с майором, в час перемены времени.

Ничего этого не знает майор, хоть тревожное предчувствие нет-нет, а дёргает его щёку. Он жил тут долго и привык к медленной войне.

Как ему отступать? Казаки из Якутска давно набраны, и за картографом Роттенбергом тащат ящик с инструментами.

Картограф снимал чукотский чертёж, будто накладывал бумагу на снег — белое на белое.

Майор думает с печалью, что бумаги и карты эти будут сразу же утеряны, как утеряны все прочие его бумаги, кроме донесений, разумеется. Он к этому привык, как привык и к тому, что ведёт войну с северным народом вечно, а успех переходит то к нему, то к противнику. Русские, поделившись на несколько отрядов, нападают на северный народ, а северный народ тревожит русских.

Два раза выходит он против северного народа, и вот идёт на север снова — в третий раз.

14 марта 1747 года майор идёт наказывать северный народ за нападение на коряков.

И вот он с восьмью десятками казаков попадает в засаду.

Был двадцать первый день марта, по-новому, считай, апрель, — и вот северный народ показывается из-за каждой сопки, и бьют в уши майора боевые бубны, обтянутые человеческой кожей.

Вот они рассыпаются горохом по холмам — в своих панцирях из костяных и стальных пластин — и засвистели, запели в воздухе стрелы.

И люди в латах бросаются навстречу русским пулям под прикрытием лучников.

Они успевают добежать, прежде чем русские перезарядят ружья.

И тут майор видит самого себя.

Он увидел себя в рядах язычников, и второй майор шёл навстречу самому себе, как навстречу отражению в зеркале.

Другой майор был одет в такой же кафтан, то есть кафтан такого же цвета, но сшитый из оленьей шкуры.

Однако это был он, майор Прилуцкий, только воюющий с той стороны.

И вот зеркальный майор поднял лук и пустил в него стрелу.

И в ту короткую секунду, что она летела в воздухе, настоящий майор понял, что этой стрелы ему не миновать. Когда она пробила грудь настоящего майора, он понял всё: хитроумные колдуны, что не в силах были победить майора в бою, победили его волшебным образом. Они изготовили отражение майора и, вдохнув в него жизнь с помощью горького дыма палёного мха и заставив подняться с помощью рокота бубнов, пустили их в бой — друг против друга.

Он мог победить всякого вождя, но вот победить самого себя — не мог.

И обломав стрелу, торчащую из груди, понял, что это было начала конца.

Да, он обманулся с диспозицией и не подождал своего арьергарда. Да, он мог бы отсидеться в своём вагенбурге, составленном из перевёрнутых нарт, но всё это было ничтожным по сравнению с ним самим, в камзоле из оленьих шкур и блестящем котелке на голове.

Меньше половины русских прорвали кольцо и ушли обратно.

Лежал рядом убитый картограф Роттенберг и, умирая, измерял пальцами, как циркулями, северную землю. Быстро-быстро кругами ходили пальцы, а потом остановились.

Его именем в чумах пугали детей, а теперь Прилуцкий лежал на снегу. Кровь хрипела и булькала в его горле.

Со смертной тоской глядел вслед своим казакам майор, а к нему уже приближалось, скача прыжками, его отражение.

На него набросили аркан, и майор теперь наблюдал свою смерть сбоку — по весенней, одуряюще пахнущей земле бежал к нему зеркальный майор, и вот ударил зеркальный майор настоящего, они слились и стали неразличимы.

Майор был убит, а отряд разгромлен.

Ему быстро отрезали голову.

Северный народ увёз этот трофей, знамя, циркули картографа Роттенберга и даже ненужную одинокую пушку.

То, что осталось от тела майора, нашли спустя неделю. Мёртвый майор отправился в Анадырск, и специальный человек залил его тело, обёрнутое специальной бумагой, неспециальным воском. Мёртвый майор полгода лежал в лиственничном гробу.

Лежать ему было покойно, потому что погреб был вырублен в вечной мерзлоте.

И наконец, по санному следу его увезли в Якутск.

В марте 1748 года майор лёг в землю Якутского Спасского монастыря.

В 1765 году майорский острог оставили жители, а через шесть лет разрушили его стены. Но прежде комендант его Фёдор Христианович Плениснер составил карту окрестностей и написал комментарии к ней, что звались «Примечание о Чукотской земле». На карте этой изображены острова в Северном океане, помеченные надписями: «Земля Китиген, живут люди», «Живут оленьи люди храхаи».

Всего этого уже не знал майор Прилуцкий.

Голова и кольчуга долго кочевали вместе с северным народом, меняя владельцев, и, по слухам, были зарыты на высоком холме на берегу другого океана, с противоположной стороны полуострова.

Но война и сейчас не оставляла эту землю.

Один за другим пошли над ними военные борта.

На этот раз в небе гудели не транспортники, а пикирующие бомбардировщики.

Еськов неприятно удивился им.

Они шли у него над головой в таком же строю, как и десятки раз на войне.