Содружество Дракона и Лилии продолжилось и на следующий день:

– Конрад! Эй, Конрад! Слезайте с печи! Всё равно топить её больше нечем.

Конрад лежал, между прочим, не на печи, а очень даже на диване. Он застегнул штаны, подошёл к окну и выглянул.

– Угля не дадут больше, – сказал он.

– Откуда вы это знаете? Догадались?

– Я давно это знал. Понимал.

– Мы же втридорога платили за этот самый уголь!

– Ну и что… Тут даже не коммунальщики виноваты. Угольные залежи страны истощились. Всё из недр земли высосали. Орешек пуст.

– Чем же мы будем печи топить? Дровами?

– А где вы их возьмёте, дрова?

– А! Вы к тому, что и леса все повырубали.

– Ну пока что не все. Этого ждите годика через два. Но кто вам позволит рубить общественные леса? Или леснадзор здесь слабый?

– Когда не пьяный…

– Кто это там у развилки всё порубал? Я думаю, леснадзор. Ему ж одному только и можно…

– Что же тогда, Конрад?

– Сперва придётся яблоньки ваши рубить. Это ваша собственность.

– Яблоньки рубить? Вы спятили?

– Ну так замерзайте, – сказал Конрад и отошёл от окна.

За приготовлением ужина был израсходован последний газовый баллон.

– Интересно, – говорил Конрад, по обыкновению причавкивая. – Что пишут об энергетическом кризисе в газетах?

– А вы знаете что? – задумчиво сказала Анна. – Есть у нас дрова!

– Есть? Где же?

– Забор! – воскликнула Анна.

– А-а! – сказал Конрад.

И вправду, зачем он нужен, забор-то? Перемахнуть его ничего не стоит: кому надо – перемахнёт, не моргнув глазом… Конрад отпилил три горизонтальные доски, но за вертикальные никак не мог взяться – жалко…

Он даже думал: хорошо бы Остров Традиции сделать островом в буквальном смысле слова. Вырыть ров, залить водой… По крайней мере, забор обнести колючей проволокой.

А вечером приезжал Поручик. Превентивно поздравлял с праздником. И с ним была фура, притаранившая автономный генератор электричества, газовые баллоны и много-много-много дров.

Конрад упарился, помогаючи разгружать фуру. В принцип работы генератора он даже вникать не стал – не по уму задачка, пусть Анна разбирается. А вот доски водворить на место надо бы. Ночью, при свете звёзд взялся Конрад эти доски приколачивать. Сикось-накось – но приколотил. Чем был чрезвычайно горд.

Наступил рассвет – а он всё не ложился спать. Готовил хозяйке сюрприз.

(На чердаке, среди прочего, он нашёл лобзик и бумажки с картинками зверей – тигра, медведя, осла – чтобы переводить их на доску и выпиливать. И он вырезал картинки, обвёл контуры и честно выпилил по ним плоские фигурки из нашедшейся тоже на чердаке дощечки. Получилось на удивление неплохо – Конрад даже кое-как раскрасил их цветными карандашами.

Пустяшное занятие, но лучше, чем ничего).

Днём же Конрад часами просиживал в Волшебной комнате, и думал о художественном наследии предков, замешанном на благоговении перед Богом, питавшем возвышенную мысль и смиренные, умеренные чувства. И всё отчётливей понимал он:

Художники не выражают боль. Боль разрушает организм, лишая человека энергии писать, энергии рисовать, энергии сочинять музыку. Энергии хватает лишь на сокрытие боли – не более.

Значит, надо искать допинг, наркотик, психостимулятор. Искать бабу, бутылку, бога. Впрочем, нашедший бабу и нашедший бутылку складывает амфибрахии, распределяет светотени и нанизывает гармонии ничуть не хуже нашедшего Бога. Так что и баба – бог, и бутылка – бог, а бог – баба с бутылкой.

Так рассуждал Конрад. За это рассуждение Бог не даст тебе ни бабы, ни бутылки. Так рассуждала Анна. Наверное, рассуждала – до мировоззренческих споров с постояльцем она не снисходила. Но как ещё могла рассуждать женщина, косящая под Христову невесту? А может, и в самом деле – Христова невеста…

Конраду было больно постольку, поскольку ему было больно. Анне было больно, поскольку Богу было больно. Конрад пыхтел, потел, пыжился, а не мог и двух шагов проползти. Анна летала. Конрад объяснял это так: я своей болью болен, а ты чужой, своя рубашка к землище тянет, чужая же размыкает. А Анна могла бы ответить: зато я Богу своему помогу, а ты сам себе фиг поможешь. Но Анна так не отвечала хотя бы потому, что весь этот отрывок, с точки зрения Упанишад или Дмитрия Шостаковича – чистейший вздор, чепуха, ересь, маразм, ерунда, лабуда и нонсенс (non-sence) – по английски буквально: нет-смысл.

И, не в силах приобщиться к Традиции, Конрад удирал из Волшебной Комнаты на чердак, где праведным сном дрыхли нетопыри, или в энигматический сад, где нежить-нечисть-нехристь втихомолку справляла басурманское Рождество.

Ибо у соседей в полный голос вопило радио. Под вой техно-диско маршировали белозубые ряженые святые, двухметровые Санта-клаусы в доспехах ледовых рыцарей, разрисованных рекламой пепси-колы, скользили по искусственному льду в своих «Ситроенах», запряжённых антилопами и набитых сэндвичами. Рождался непорочно зачатый Супермен, он же Дональд Дак.

Анна перед сном тоже бродила по саду, вопреки грохоту соседских динамиков, в шали поверх шубы, и терпеливо ждала, когда соседи улягутся, и можно будет взять в руки виолу. Ночи были звёздные, и Анна, противница коровьего молока, насыщалась молоком Большой Медведицы и сверяла свой курс с Полярной Звездой. Она, как обычно, всем своим видом показывала, что у её божества каждый божий день рождество, и она всецело готова служить ему и славить его. Конраду было интересно, чьей именно жрицей числит себя Анна, и однажды он даже прямо спросил её, кому она поклоняется. Анна посмотрела на спросившего с такой космической надменностью, что сразу стало ясно, сколь некорректным она полагает подобный вопрос.

– Есть безмерное… – начала она и тут же закончила: - Есть нечто.

«Чем наполнена безмерность? – уже молча вопрошал Конрад, глядя ей вслед. – Что есть нечто? Сосуд, полный неопределённых местоимений: нечто, что-то, какое-то… офигительно большое, охренительно светлое, беспредельно возвышенное… Нечто – оно никакущее. А есть деревянное, есть одеревенелое, есть стеклянное, есть остекленелое, есть каменное, есть окаменевшее… А сверх того ничто, что-то бесплотное, бестелесное… безучастное ли?..

Не говорите этого. Скажите «корабль», скажите «дом», скажите «сад». И если корабль, то где у него брамсель, где стаксель. А если это дом, сколько в нём этажей, есть ли водопровод. А если сад, то кто садовник и чем он удобряет почву…»

И когда заявлялся в гости Поручик, Конрад в бинокль наблюдал за Анной и не вслух приговаривал: «Гармонией обласканная, крылоногая, мудрогрудая… как ты чувствуешь себя под мусорными грудами отрядов рукокрылых, тупорылых, слеподырых?

Анна, не пускай этого сюда, нет, он ворог, он мусора ворох, он как подмоченный порох. Ты умеешь быть больше, сейчас надо быть больше, надо быть гольше – долой купальник, ложный моральник, облапил тебя охальник. Твоя радость: твоя лепость, твоя крепость – твоя ладность, твоя складность, твоя гордость, твоя хрупкость – отнюдь не глупость, а целокупность… ты, ты… Think of me[11]. Хоть немножечко…».

День отгорал. Закат был пурпурен и багрянист, а на небосводе уже зажглось заполошное полнощное светило. Менструации луны, месячные месяца. Показывал свой кроваво-красный язык Абсолют.

А потом окончательно темнело, высыпали светила поменьше. На кухне ходики мерно отсчитывали бег Хроноса, Конрад вкушал похлёбку, Анна же нечто вязала – не то шапку-балаклаву, не то чулок. Украдкой поглядывал на неё Конрад и переполнялся хамскими мыслями: кто ты, фемина нездешняя, недотрога неприкосновенная, сосуд скверны, со всех сторон запаянный? Верная дщерь Корделия, короля Лира потерявшая; девица Снегурочка, чужачка в царстве берендеевом; эллинская нимфа чернокудрая – есть ли у тебя суженый, творил ли кто с тобой прелюбы, обнимал ли кто тебя, лобзал ли, уестествлял ли? Или девство хранишь, назло поручикам да подполковникам, на радость небесным угодникам? Да была ли ты когда-нибудь девочкой? Играла ли в классики, скакала ли через резиночку, ездила ли верхом на папе мимо высоких трибун во время всенародных праздников? Была ли матерью целлулоидным дочкам? А повзрослев – носила ли во чреве всамделишных младенцев? Мечтала ли о них? Или премного преуспела в предохранении? Что это за Традиция, когда детей не рожают?